Он как раз заполнял списки выбывших из концлагеря, изредка почёсывая между ушами одну из своих любимых овчарок, Бимбо, когда солдат ввёл к нему этого маленького толстого человечка, с горбом под мешковатым пальто. Человечек обречённо и испуганно вжимал и без того короткую шею в круглые плечи. Однако, когда человечек поднял на него взгляд, то замигал обрадованно и воскликнул, очевидно, на минуту забыв о конвоире и о том, что его тут ждёт:

— Lillebror!

Собака зарычала. Молодой офицер, сидящий за столом спиной к окну так, что яркий солнечный свет, ореолом обволакивающий его ладную фигуру, совершенно не позволял рассмотреть его красивое породистое лицо настоящего арийца, вскинул голову и уставился в карие маленькие глазки пришельца своими голубыми и холодными. Конвоир сделал движение ударить человечка за наглость. Но Малыш остановил его жестом. Жестом же он велел оставить их одних. Конвоир почтительно вскинул руку в хайле и ушёл, притворив за собой дверь. 

Они остались с глазу на глаз. Человечек, по всему было видно, удерживался, чтобы не кинуться Малышу на шею. Лицо Малыша, однако, оставалось бесстрастным.

— Name, — спросил он отчётливо и равнодушно.

— Karlsson, — с запинкой ответил человечек, молитвенно складывая руки на жирной груди, где, как Малыш помнил, находилась заветная кнопка.

— Partisan?

— Nein... nein...

— Herr Major, — подсказал Малыш, явно начиная получать удовольствие от ситуации. Допрашиваемому же снова стало не по себе. Первая радость от встречи со старым другом испарилась, как роса погожим утром.

— Herr Major, — непослушными от страха губами добавил он.

— Kommunist?

— Nein, Herr Major...

Малыш откинулся на стуле. Он был очень молод для коменданта концлагеря и знал это. Его поставили на эту должность заслуженно. Никто не держал лагерь в такой жестокой дисциплине, ни у кого не было таких высоких показателей по мыловарению, никто так редко не использовал печи и газовые камеры при самой головокружительной смертности в лагере. Всё благодаря стае отлично вышколенных овчарок. В концлагере Lillebror почти не держали солдат, собаки справлялись с охраной и казнями лучше людей.

— Jude, — утвердительно сказал он, и его красивые голубые глаза сверкнули и сузились, как у хищника, который сжал зубы на шее жертвы.

Карлсон вздрогнул, но на это возразить ему было нечего. Его еврейскость не вызывала никаких сомнений, он был рыжим и носатым, то есть, он не мог свалить свою внешность ни на итальянское, ни на ирландское происхождение. Он молчал и смотрел в чистый пол, на котором, хоть и тщательно замытые, выделялись следы старых пятен крови и совсем уж явственно были видны выщербины от пуль.

— Fassen, — неожиданно скомандовал Малыш овчарке и скрестил руки на груди. Карлсон съёжился и рефлекторно выставил руки перед собой, защищаясь. Бимбо бросился на коричневую фигурку чёрной молнией, но вместо того, чтобы вцепиться в горло еврею, принялся лизать ему лицо и руки. Он тоже узнал Карлсона. Тот невольно смеялся, обнимая собаку и отбиваясь от её ласки. 

Прогремел выстрел. Бимбо коротко заскулил и стал заваливаться набок. Из шеи у него ручьём текла кровь. Умирая, он всё ещё пытался лизнуть ботинок Карлсона. Тот стоял, как громом поражённый, ему и в голову не пришло спросить — зачем. Он слишком хорошо знал малыша Сванте, чтобы не понимать, что тот не прощал предательства. Малыш спокойно убрал пистолет обратно в кобуру. На звук выстрела прибежали солдаты. Малыш только кивнул старшему из них. Карлсона и труп собаки потащили прочь из комнаты. За собакой тянулся широкий кровавый след, Карлсону хватило сил только чтобы шептать: «Nein... nein... Ich bin nicht schuldig... » Но его никто не слушал. 

Майор Свантессон закурил сигарету, в который раз поклявшись портрету фюрера бросить курить, и снова принялся за списки и отчёты.



Много дней провёл он в карцере, его не кормили, постоянно избивали и почти не давали спать. Он сворачивался клубком на холодном металлическом полу карцера и старался думать о варенье, которое он съел за всю свою жизнь. Больше всего он любил малиновое, густое и красное, которое так и льётся в рот само. Мысли о малиновом варенье, как всегда, привели его к мыслям о Малыше. Статный и жестокий офицер, с ледяным взглядом, пристреливший своего верного пса, медленно превращался в его сознании в маленького светловолосого мальчика с вечно широко распахнутыми незабудковыми глазами. «Lillebror», — шептал Карлсон, и горючие слёзы катились по его носу-картошке.

Однажды подобные его размышления были в очередной раз прерваны грохотом отпираемых замков на двери. Карлсон сжался, чтобы за этим не последовало: побои, издевательства или смерть — он уже ни на что не надеялся. Дверь распахнулась, и вошёл ... Малыш. Он был один. Карлсон смотрел на него снизу вверх слезящимися красными глазами, гноящимися от бессонницы и недоедания. Он думал, что надо бы встать, но у него уже не было на это сил. Вдруг он заметил, что в руках Малыш держал... О нет, конечно, это сон или очередная галлюцинация, он сошёл с ума... Малыш засунул в банку руку и обмакнул палец в варенье. Протянул измазанный, капавший сладкими красными каплями палец Карлсону.

— Lick, — коротко скомандовал он.

Карлсон с трудом приподнялся и обхватил дрожащими бескровными губами его палец. Удовольствие немедленно пронзило его с головы до ног, он принялся ссасывать живительное варенье, он вылизал весь палец дочиста. И уставился на Малыша преданными глазами, полными надежды.

— Wer bist du? — спросил Малыш, снова засовывая руку в банку.

— Karlsson, — с удивлением ответил человечек, который теперь был толстым только потому, что опух от голода. Пропеллер забыл, когда он нёс последний раз своего владельца над крышами. А Карлсон забыл, когда в последний раз его шею сжимал тонкими голыми коленями семилетний белокурый, как ангел, и такой же невинный Сванте. Когда Гитлер ещё не пришёл к власти.

Тут же на его голову обрушился удар. Малыш со всей силы пнул его форменным сапогом в зубы. Карлсон заскулил, закрывая лицо руками. Его кровь лилась на пол, смешиваясь с каплями варенья. Малыш наклонился и размазал варенье по своим сапогам.

— Lick, — снова приказал он, подставляя сапог под распухшие губы Карлсона. Может быть, ещё несколько дней назад Карлсон не пал бы так низко, но теперь он только с трепетом и урчанием, разве что кривясь от боли в разбитом рте, бросился вылизывать сапоги Малыша, от которых божественно и неудержимо пахло свежайшим малиновым вареньем.

— Wer bist du? — во второй раз требовательно спросил Малыш, когда его сапоги были начисто вылизаны жадным языком Карлсона.

— Jude, — робея и страшась снова не угадать, вымолвил Карлсон шепеляво.

Малыш пинком перевернул его на спину.

— Nein, — почти ласково сказал он, наклоняясь и беря Карлсона за пропитанную кровью и вареньем рубашку свободной рукой и подтягивая к себе, вынуждая встать его на колени. Он приблизил своё лицо так близко к лицу Карлсона, что тот смог ощутить дыхание Малыша. От него пахло табаком и мятой. Мятой от него пахло и в детстве.

— Du bist ein Hund, — тихо и почти по слогам произнёс он, отпустил Карлсона и выпрямился. Карлсон всё ещё стоял на коленях, как Малыш оставил его, и постепенно начинал понимать. «Я же лучше собаки», — эхом отозвались в голове брошенные невзначай им самим много лет назад слова. Малыш поставил пустую банку из-под варенья в сторону и тщательно вытер руки платком. Потом он достал что-то из кармана и бросил Карлсону. Он инстинктивно поймал это, прежде чем сообразил хоть что-то. Он посмотрел на то, что было у него в руках. Чёрный кожаный ошейник с металлическими заклёпками. Хорошая кожа, дорогая. Свиная, телячья или... Карлсон переглотнул и невольно схватился за звезду давида, вытатуированную на предплечье.

— Wer bist du? — в третий раз спросил Малыш. И в его глазах Карлсон прочитал, что это был последний раз.

— Ich bin ein Hund, — произнёс он глухо.

— Ja, ein guter Hund, — засмеялся Малыш и выразительно посмотрел на ошейник, который Карлсон нервно комкал в ослабевших руках.

Он поймал этот взгляд и молча застегнул ошейник у себя на шее.

«Ты увидишь, я гораздо лучше собаки, Малыш».