Крестоцвет

 

«Пусть отягчится, как грозд полновесный, меж цветов светловольных и кельею тесной, рой ваш весёлый!»

Я легонько стучу по улью рябиновым прутом. Синяя краска с рассохшихся, разогретых на солнце досок опадает чешуйками к моим ногам. Рой гудит. Низко, тревожно. Пчёлы мельтешат вокруг, как частицы в камере Вильсона. Одна садится мне на руку, шевелит лапками ощупывая кожу рядом с бугорком на запястье и, наконец, потеряв интерес, улетает в сторону гречишного поля. Другие возвращаются с поклажей на лапах.

Броуновский беспорядок: если смотришь на одну пчелу, то не видно их движение, если же наблюдаешь движение, не различаешь пчёл.

Ветер потревожил ковыль, принёс запах полыни и немного речной свежести. Я глубоко дышу. Мои движения плавны, а голос тих. Заговор не терпит суеты.

Пчёлы стекаются к улью, словно тёплая патока. Постепенно сгущаются, замедляются, как остывающая лава, и наконец неспешно вползают в узкие лётки. Я знаю, рой меня слышит.

«Пчёлы, ваш хозяин умер!»

Славный был хозяин, добрый. Всегда встречал меня в своём потёртом кожухе, который носил в любую погоду поверх тельняшки. Щербато улыбался из-под кустистых усов и вёл в беседку под старой грушей, где поил медовым взваром. Я заговаривала его ульи от щурков и шершней, лечила пыльцевую хворь и советовала выкосить багульник в саду. Теперь вот стараюсь, чтобы пчёлы не разлетелись, не ушли вслед за покойником.

«Замыкаю на все пути. Запираю замком, расставайся со днём, ты во тьме уж усладу себе улучи. Под зелёный куст, в океанский прибой навсегда я бросаю ключи!»

Я чувствую чужой взгляд, как солнечный блик. Едва ощутимо тёплый, нагретый чьим-то любопытством. Вот и сейчас он блуждает по моему изувеченному плечу. В конце концов, всем интересно одно и то же.

Шагах в десяти за моей спиной жена усопшего прижимает к губам мокрый платок. Тонкая, уставшая женщина с застывшим взглядом фаянсовой балерины из ломбарда.

Когда я прохожу мимо неё, то стараюсь смотреть вниз - на робкую отаву по краям кособокой тропки и сбитые носы своих сандалий.

Хватит с меня чужого горя. Моя работа завершена, и я просто хочу поскорей уйти.

- Варя, подожди!

Люди считают, что делятся своей утратой, чтобы унять боль, но на самом деле, они просто бьют от бессилия. Прямо как Аполлон истреблял Циклопов от невозможности вернуть сына. А они-то всего лишь выковали для Зевса подходящее оружие.

Вот и я просто помогла с пчёлами. Отпустите же меня!

Пасека гудит в точности, как вчера, неделю назад или в прошлом году. В сад вернулись малиновки, над дальним кряжем хнычет козодой. Вдова не знает имён птиц, не различает трав и не понимает пчёл, но каждое утро теперь будет напоминать ей, что мир остался прежним. Не покачнулся и даже не вздрогнул.

Эта пытка неизбежна. Разве что залить глаза сургучом, а уши воском. Но я тут уже не при чём.

Вдова снова окликает меня, когда я толкаю утлую калитку.

- Варя, подожди же!

Она неловко семенит в галошах на босу ногу. Я вижу смятую купюру в её кулаке, и всё понимаю. Прилив стыда мгновенно окрашивает моё лицо. Кошениль, вспоминаю я, карминовый красный, который Плиний называл исходом битвы дракона со слоном. Такого цвета теперь только мундиры гвардейцев Букингемского дворца и мои щёки.

- Передай ему, - вдова осекается, будто в горле у неё застрял ломоть хлеба, - передай, что он подлец, и я никогда его не прощу!

Она подходит так близко, что я кожей чувствую её всхлипы.

Какое-то время мы стоим так, глядя друг на друга, и я впервые замечаю, что новоиспечённая хозяйка затихшей пасеки неуловимо похожа на своего мужа. Так бывает, когда люди живут вместе много лет.

- Не получится, простите, - я пытаюсь отвечать спокойно, но голос всё равно взлетает на тон.

- Почему? – вдова пытается вложить мне в ладонь промокшую купюру. – Возьми, дурья башка!

- Потому что всё это выдумки, - говорю я, пожалуй, резче, чем следовало бы, и одёргиваю руку. – Понимаете, пчёлы не общаются с мёртвыми. Они рождаются, собирают нектар покуда хватает солнца, наполняют мёдом соты и умирают спустя двенадцать недель. Становятся подмором, который иные проходимцы выдают за лекарство от всех болезней.

Вдова смотрит на меня растеряно и сердито. В этот момент она похожа на дурного ребёнка.

Я же не могу ей рассказать, что легенду о пчёлах, которые передают весточки усопшим, придумала моя мама. И сама же в это поверила. Не осмелюсь признаться, что долгие годы мы вручали людям надежду, как ведьмин золотник, который на утро оборачивается жухлой листвой.

Вдова беззвучно шевелит губами, будто сдерживает какое-то хлёсткое слово.

Последнее, что я вижу, прежде чем разворачиваюсь и шагаю к машине - её глаза. Такой оттенок в коробке с мамиными порошками назывался «кобальтовая синь».

Мой чалый Форд взрывает песок, как памплонский бык. В салоне царит духота. Я сдаю задним ходом чертыхаясь и сдувая назойливую прядь. Вдова продолжает стоять у калитки, и если я всё-таки осмелюсь на неё посмотреть, если увижу, как она одним кивком головы превращает меня в оленя, точно римская Диана нахального охотника, то пойму её гнев, прежде чем в счастливом беспамятстве унесусь под полог ельника.

Однако я уцелела и довольна.

Есть слова, на дне которых хрустит ледяная крошка. От них саднят зубы и может вспыхнуть ангина. Но так лучше всего подавать правду в знойный полдень.

 

***

На самом деле, я собираюсь только пересечь синеватые поля ячменя, что тянутся от Каверья до Липягов, и может доехать до Купавны, вокруг которой уже собрали пшеницу, и воздух там теперь пронизан ароматами соломы и сухого чернозёма. А потом домой.

Я гоню со всей скоростью, на которую способен мой старенький Форд. Закат заливает машину, и я опускаю козырёк над лобовым стеклом. Золотисто-медовый свет красит поля по обеим сторонам дороги в оттенки рыжего и лилового, придавая кустам на обочине самые причудливые очертания.

Где-то далеко на горизонте, может быть над Воронежем, темнеет нагромождение туч. Я думаю о дожде, а чувствую влажную мяту, вымокшую охру на руках и дым тлеющих костров. В памяти своего тела я собираю и храню запахи растений, красок и бессонных ночей.

Вчерашняя ночь пахла залежавшейся бумагой. Я до утра раскладывала на полу мамин архив. Прочла каждую тетрадь, исписанную её ровным, как барабанная дробь, почерком. Вытряхнула из пожелтевших конвертов бабушкины письма, все в изящных завитках над заглавными буквами и кляксах, похожих на звёздчатый ягель. Внимательно расшифровала волокнистые рукописи прабабушки, со старорусскими ятями.

Под утро мне почудилось, что все они, зеленоглазые женщины моей семьи, смотрят откуда-то из предрассветного тумана за окном.

Мои жестоковыйные ведьмы, мои безмолвные сирены, мои несчастные валькирии, вы знали так много о нашем древнем ремесле, что просто не могли упустить столь важную подробность. Нигде в архиве не нашлось ни слова о том, что пчёлы передают весточки умершим. И этот вскрывшийся обман, словно нарыв, причиняет зудящую боль и заставляет мои щёки пылать, каждый раз, когда я о нём вспоминаю.

Я сворачиваю на пыльную грунтовку. Не нужно так торопиться – сказала бы мама. Она терпеть не могла ездить на переднем сиденье и всегда устраивалась на месте за водителем, так что в зеркале иногда мелькало её лицо: тонкие губы, будто старательно обведённые алым карандашом, глаза цвета листвы и пряди волос, бушующий чёрный океан, в котором утонул не один пловец. «Почему я совсем на тебя не похожа, мама?» – часто думала я, но вслух ни разу не спросила. Почему мне достались лишь россыпь веснушек, острый отцовский нос и волосы оттенка слабого настоя облепихи?

«Ты была бы красавицей, если бы не твоя спина,» – прозвучал в памяти спокойный мамин ответ. Она произнесла это однажды, когда мы опоздали на пасеку Мошиных и всё, что нам оставалось – это выгребать горстями мёртвых пчёл, ставших внезапно очень лёгкими, словно пшеничная шелуха.

В тот день на дне одного из ульев я нашла мышь-полёвку. Её трупик пчёлы облепили прополисом. Мышь высохла и превратилась в крошечную мумию. От неё пахло мёдом, воском и летом.

Я была бы красавицей, но обернулась в покрывало из прополиса и теперь наверняка высохну. Зато буду хорошо пахнуть даже на смертном одре. Если подумать, то это совсем неплохой расклад.

Прошлое стало похоже на кубик Рубика, который сломали, а потом склеили неправильно. Так что его, как ни старайся, собрать по цветам теперь ни за что не получится. Мама мне врала, а пчёлы – это всего лишь пчёлы и ничего больше. Во всяком случае, теперь мне точно придётся решать, что с этим делать дальше.

Ничего, вон древние индийские красильщики научились же выпаривать огненно-жёлтую пиури из мочи коров, которых кормили исключительно листьями манго.

Что значат мои поиски верного ответа, по сравнению с этим?

 

***

 

В Каверье всегда жили воском и мёдом. Бортники разоряли дупла диких пчёл в дубравах, а на лугах ровными рядами стояли ульи. Когда-то с конусообразными соломенными крышами, сейчас – с плоскими. Технология изменилась, но люди - нет. Они всё также зовут нас, если чего-то не понимают. Когда оказываются бессильны антибиотики из аптеки и советы бывалых пасечников, люди говорят: «Эх, надо идти к Варваре», или же бросают невзначай: «Позвать бы горбатую Варю». И я всегда прихожу.

Мама говорила, что отказывать нельзя. Да я и сама понимаю. Если моя прабабушка ходила на дальние выселки в любую погоду пешком, то как могу я, с моим болоньевым комбинезоном и резиновыми сапогами, с дождевиком, зонтом, платком из овечьей шерсти, хлопчатыми перчатками и автомобилем, сетовать на слякоть или простуду?

Вчера Крыловы всей семьёй встречали меня в саду. Там дымил костерок, покачивался гамак между яблонь. Крыловы позвали меня, потому что у них на чердаке снова поселился осиный рой. Уже третий за лето. Травить рой, пусть и осиный, плохая примета перед медогоном. А попросить ос уйти не трудно, они сговорчивые на самом деле.

Сложнее с тем, почему рой раз от раза выбирает именно этот чердак. Просто у Крыловых родился нежеланный ребёнок. Теперь по их дому гуляет колючий сквозняк и появляются осы. Они всегда слетаются на нелюбовь.

Об этом в маминых рукописях тоже ни слова. Возможно, это тоже неправда. Фокус, мелкое мошенничество. Так мама рассказывала туристам, которые приезжали посмотреть на меловые горы по ту сторону Дона, что продаёт китайские шарфики и покрывала. На самом же деле, она сама ткала на станке и красила серый лён по старинным рецептам.

Но туристам нравилась её прямота. Уходя с обновкой они благодарили маму за честность.

Иногда правда не улучшает дело, а совсем наоборот - говорила мама. Она рассказывала, как австралийские колонисты десятки лет пытались внушить аборигенам, что дешёвая береговая охра ничем не хуже горной, до залежей которой приходилось идти по жуткой пустыне несколько дней. Береговая была столь же яркой, но не имела золочёного блеска. Колонисты списывали всё на примитивную любовь аборигенов к блестяшкам, а на самом деле, те просто поклонялись свету и хотели наносить свет на свои тела.

Что же касается моего тела, то я сейчас больше всего хочу, чтобы тупая боль ушла из моей спины, и поэтому ёрзаю на водительском кресле. После нескольких часов за рулём я ощущаю, как натянутая тетива впивается в какие-то глубокие и нежные ткани.

«Что это у тебя?» Маленькая Женечка Крылова простодушно указала пальчиком на моё плечо, когда я уже было садилась в машину. Если бы я захотела, то могла бы ей также прямо ответить – это от того, что на меня в твоём возрасте упала балка нашего дома. Я любила наблюдать, как отец работает, а он в то лето без устали колотил молотком, точно Гефест, и глядел на меня сверху вниз, зажимая в плотно сомкнутых губах блестящие гвозди.

В тот день, когда он нёс меня на руках к нашему ещё не построенному, но уже очень красивому дому, я почувствовала, что к привычным запахам отца - одеколону, шарикам от моли и крапивному мылу, которое всегда специально для него варила мама, примешался ещё один. Кисловатый, как в давно не мытой бутылке. Отец по обыкновению поцеловал меня в затылок и аккуратно опустил на холмик керамзита, а сам полез на крышу комично оглядываясь, будто сомневался, что под его ногой окажется очередная ступенька. Потом он опёрся на толстую балку и стал вбивать гвоздь. Лестница под ним ходила ходуном. Каждый удар молотка по стальной шляпке отзывался дребезжанием в стёклах маминой теплицы. Там, в мутном отражении, я увидела, как отец покачнулся, неловко выгнулся и увернулся от чего-то стремительного и белого. А спустя вдох всё внутри меня ухнуло, как в колодце, от глухого удара.

Я помню, как лежала на сыром керамзите и улыбалась, чтобы отец не понял, как мне больно, а он улыбался мне с шаткой лестницы, чтобы не дать мне понять, как ему страшно.

Поначалу врачи говорили о смещении позвонков, трещине в лопатке, о том, что нужно больше лежать и меньше шевелить руками. К зиме боль стала уходить, но тугая тетива, натянутая до звона в моём плече, осталась. Сперва я стала замечать, что рукава всех моих рубашек почему-то оказывались разной длины. А потом на месте удара стал расти холм, как тот, на котором бирманский король Бодопайя приказал построить бушующий океан из белоснежного камня, в память о своей красавице-жене, и казнил десяток инженеров, прежде чем это удалось.

«Это от боли,» - пролепетала послушная маленькая Женечка Крылова, так и не дождавшись от меня ответа.

Дети вообще способны попадать в точку и находить сокровища там, где взрослые видят лишь камень и темноту. Так восьмилетняя Мария, дочь испанского археолога-любителя, играя в мерцающем свете факелов, обнаружила огромных красно-чёрных бизонов, мчащихся по гранитному потолку пещеры в Альтамире. Там, где её отец с приятелями каждый день проходили не поднимая головы.

Взрослые тогда сокровище не оценили. Археолога-любителя обвинили в подлоге, и он умер от горя. Вспоминая эту историю, я думаю о хрупкости человеческих сердец, а ещё о том, как в детских играх могут таиться взрослые бедствия.

В ту зиму, когда вырос горб, отец впервые уехал от нас надолго, а мама перестала красить ткани. Я же часами пропадала в отцовской библиотеке и читала, читала, читала… Будто бы между строк его книг могу найти ответы на все мои детские вопросы.

Я всё не могла понять, почему отец предпочёл душный Янгон нашему дому в тени яблонь, где всегда пахнет мятой, а на полках в кладовой расставлены банки с калиновым вареньем и бутылки с мутным сливовым вином. Он теперь приезжал к нам, словно в гости. Мягкий, как сыр тофу и спокойный, как буддийский монах. Однажды отец рассказал, что в тех местах есть дома цветов, где живут самые красивые девушки города. Мужчины платят им за любовь, а еще за плач по умершим в ночь погребения. Так вот за ночь любви и за ночь слёз - цена всегда одинаковая. Отец повторил это, как будто что-то очень важное. Потом мы долго молчали на веранде, пили ромашковый чай и слушали сверчков. Нам всегда было спокойно вместе молчать. Наутро отец уехал, пока все спали, и больше не возвращался.

 

Продолжение следует...