Пять часов. На больничной кухне пахнет остатками рыбного супа и лимонным средством для посуды. Плотный, как в душевой, пар липнет к толстому, складчатому лицу Тамары, смешивается с потом, пропитывает одежду. Тамара вылавливает больничную посуду, плавающую под плёнкой жира в полной раковине. Мыльное средство стирает с посуды грязь, и она переходит в другие руки, для ополаскивания и просушки.

Тарелки как мистические зеркала отражают человеческие судьбы. В какой-то из них, может быть, заключён последний завтрак смертельно больного. В коротком видении он является таким, каков есть – живая душа в тостом полиэтилене культуры.

Длинный и очень худой мужчина, – в нём каждую секунду меняются десятки других, похожих лиц. Таких было много. Во он берёт с больничной тарелки, кем-то подставленной, вафлю с заменителем сахара. Зубы с хрустом надавливают на её плоть, но мужчина не чувствует вкус – он как будто надкусил сухой поролон. Он не хочет думать о смерти, но мысль неотвязна, как мысль о потерянной любви. Мужчине горько, ком в горле не даёт проглотить, в голове гудят голоса, которые пытаются перекричать то, что слишком ясно. Как белое солнце в белой палате.

Человеческая агония продолжается долго, бесконечно долго; это кусочек ада, встроившийся в жизнь и сожравший её; появляется медсестра, делающая утренний обход, ставит укол.

Пациент закрывает глаза, последняя дрёма окутывает его мыслями о любимой женщине, с которой он разошёлся несколько лет назад, но теперь они не горьки, а как будто вновь воплотились в жизнь. Тёплые прикосновения онейроидных видений остаются на его губах. За час пережитые несколько лет сменяются мерцанием, звёздами, кругами, и наконец таящем пятном на погасшем кинескопном телевизоре.

Раковина пустеет. Тамара спускает воду, обдаёт налипший на раковину жир кипятком, отворачивается от душного пара. Главное хорошо намылить руки: сначала хозяйственным мылом, которое отбивает запах объедков, потом средством для посуды. Но и это не помогает; к концу смены Тамара использует две пачки салфеток со спиртом.

Все привыкли к её странной чистоплотности. Рабочие рядом – все немолодые, у каждого по тысяче душевных шрамов. Здесь все познали и любовь, и предательство. И у каждого есть каменное и верное чувство в правоте своей жизни.

У каждого своя судьба.

Уброщица Нина Григорьевна работала в НИИ, чтобы получить пенсию чуть больше минимальной. С её семьёй произошла обыденная трагедия: семья спилась. Единственный не спившийся внук уехал в Москву и стал там «большим человеком». Об этом он писал два года назад, в последнем дошедшем письме.

Смартфоном или компьютером она так и не научилась пользоваться. Она редко говорит о родных, но очень много читает. Чтение – её главная страсть, из которой выходит тяжёлая и мрачная философия.

К Василию Ивановичу обращаются полным именем, когда он строгий и серьёзный. Но чаще его ласково называют Василием. На сухом щетинистом лице горят добротой глаза. Он стал дворником благодаря порыву души, как он сам любил говорить. Четверо его сыновей разъехались по большим городам, но часто его навещают. Спокойная и уверенная жизнь в общежитии, «тёплом уголке», как он говорит сам – его крепость.

Василий любит в перерывах подолгу разговаривать с Ниной Григорьевной. В обрывках их диалогов Тамара находит странный синтез горечи и счастья, из которого рожается новая сила. Эта сила похожа на любовь, но в ней нету юношеской лёгкости и безграничных надежд. Она стальная и ощутимая, как вагон, груженый углём.

Она сможет раздавить любые преграды.

* * *

Смена заканчивается. Кухня остывает, шум кипящей жизни стихает, столовые и буфеты погружаются в сон. Раздевалки пустеют; в них остаётся только согретый людьми воздух и забытая кем-то одинокая шапка, уже несколько лет висящая на одном и том же крючке.

Хруст снега под подошвами кажется данным раз и навсегда. Через сто лет всё так же свежий снег будут трамбовать миллионы ног, и это будут ноги другого, лучшего человечества. И точно так же через сто лет крупные хлопья снега будут очарованно, слой за слоем, падать на тротуар.

Вечерний автобус везёт в густой мрак, прерываемый тусклыми уличными фонарями. Лица людей застыли, все погружены в мысли. Одни слушают грохотание маршрутки и тоскливую музыку, включенную водителем. Завороженные, они отдают железным богам куски своих жизней.

Глаза других покрыты инеем бытовых невзгод, который тает теперь только в редкие и мимолётные моменты радости.

Как освещающие волю к жизни, горят надеждой раскрасневшиеся на морозе лица детей.

На мгновение кажется, что нигде в мире нет больше тепла, чем в едущим сквозь зиму автобусе. Каждый человек, где бы он не находился, это часть и продолжение другого. Кажется, если взять чью-то руку и посмотреть человеку глубоко в глаза, то можно увидеть ответ на любой вопрос. И всё, что этому мешает, только резкий толчок автобуса и объявление остановки.

Поздним вечером с балкона девятого этажа открывается вид на окраину города. Огни промышленных кварталов, домов и дорог отражаются в небе, где видны редкие, и потому драгоценные звёзды.

Так странно думать, что в этих огнях и звёздах заключено будущее.