Начало

Скар  гордился собой. Эта башня была выше, чем башня вчера, и позавчера, а он залез с легкостью, и оседлал конек на крыше. До смотровой вышки оставалось всего ничего, и Скар  пополз. Кровля обжигала, ноги соскальзывали, но длинные пальцы наделили скъёра крысиной хваткой, а гибкое тело и узкие плечи позволяли протиснуться в любую брешь. Что он и сделал. Поставил локти на обломанные края, где доски уже лет десять, как сгнили, взбрыкнул ногами в воздухе, и буквально втащил себя внутрь. После устроился на дне смотровой корзины, как птенец в гнезде. И встав на колени, заглянул в брешь, низко опустив голову.  В лицо подул ветер — горячий с прелью — высушил пот и сдул челку с левого глаза. Да, принес запах браги из ближайшей пивоварни, резкий и кисло-гадкий. Скар поморщился. Пахло тошнотворно, но терпимо. Дома отбрасывали тени на выщербленную дорогу, в темных закоулках светились  окна — чуть ярче, чем полная луна в небе. Наступала ночь. Тяжелая, липкая, опьяненная пивным запахом и предстоящим торжеством. Она  готовила общину ко сну, лениво смаргивала свет в окнах, слизывала желтые квадраты с дорог и обочин, опустошала улицы.

Кажется, не спал только Скар. Впрочем, как всегда.

В свои двенадцать лет он чаще бродяжничал, чем жил дома. Слонялся по общине, или лазил по башням, вот  как сегодня, цепляясь  специальным крюком  за бойницы. В полдень  черепица на крыше раскалялась, как жаровня, казалось, брызнешь масло — зашипит.  Вечерами же холодало, и, ветер делался ледяным и хлестким. Но главное: дул на восток, самое-то для полетов.

 Сначала, Скар разглядел веревку. Чтобы набросить ее на опору, ранее пришлось повозиться: карабкаться по отвесу стены,  подгадать направление ветра, а еще раньше найти. Этой торговцы завязывали мешки с крупой, и дальше бы завязывали, но Скар позаимствовал. Без спроса, конечно. И вот теперь один конец веревки цеплялся за балку, дрогой терялся в полумраке.

 Скар высунулся  из бреши по пояс, втянул веревку, следом и ее ношу. Ноша потащилась по дну корзины. Большой размах деревянных крыльев, изогнутый хвост и пустые глазницы, врезанные в красное дерево. Крылан.

  Эту игрушку Скар сделал без чужой помощи.  Не потому что не искал  этой помощи, а просто боялся. Дедушка не любил металлолом — так он называл все механическое, презирали и жрицы — им все человеческое противно, а мальчишка могли проболтаться. И хоть Скар был  в возрасте, когда о наказании вспоминают только под ударами крепкой розги — о последствиях все же думал заранее, и знал: если его поймают с «гнусной машиной», будет больно, очень больно. Потому и решил запускать чудо-ящера ночью, и подальше от всех.

Ключ повернулся легко, механизм щелкнул, и зажужжал — крылья раскачались сами по себе —  взяв ящера под твердое брюхо, Скар поднялся, и  высоко вскинул руку. Но бросать не торопился.

Вдруг не полетит? Что тогда?

Зубы скрипнули,  взгляд уже в который раз обежал мир вокруг, будто искали ответы. Но там была только пустыня. Она стелилась покрывалом, волнами убегала вдаль, ее полотно вспучивали барханы, будто гигантские крошки. Бесконечная, необъятная, как океан из старых книжек… Во всяком случае, Скару так казалось. Ошибочно, наверное. Возможно, она где-то и заканчивалась, но мир по ту сторону  был недостижим, как и барханы за воротами. Бейшат говорила, если перебраться через ворота, увидишь рябь в воздухе и мерцание, а если протянешь руку,  пальцы упрутся в нечто твердое, можно даже постучать, но звука не будет. Это барьер. Скар не знал, как давно он отрезал общину. Потерянная во времени  и пространстве, так говорили старейшины, но больше ничего не объясняли. Бейшат, по-видимому, не хотела, старики же давно сошли с ума... Болтали чепуху, и уходили в пещеры. В страшные пещеры. Из  темных недр, которых тянуло сыростью и голодом. Те, кто входил в них —  не возвращались.

— Вот глупец! — внезапно для себя крикнул Скар, едва разглядел чей-то силуэт,  и, наверное,  вздрогнул. Потому как ящерица ткнула носом пространство, накренилась, скользнула гладким брюхом по ладони, потом хвостом. Скар с криком перевесился через борт, больно ударившись животом о каменную кромку, и не поймал. Крылья бились об стену, брызгали щепки и пыль. А Скар просто смотрел, уверенный, что может повернуть время назад и восстановить все по кусочкам. Когда игрушка скрылась из вида, он пригнулся к бортику, вглядываясь в темноту под стенами башни.  И ничего не разглядел. Страшная догадка петлей сдавила горло. У него ничего не получилось! Она не полетела! Он громко вскрикнул, и пнул каменный борт.

—  Вот погоди у меня…! Полетишь! Полетишь!

Он сопел, шипел и ругался, когда копошение снизу вновь приковало внимание. Силуэт по-прежнему был там. 

Скар вдруг пригнулся, и быстро-быстро, как мышь шмыгнул вдоль борта, выглянул, вытягивая шею — бродяга шел медленно и горбился, как старый ворон — Скар прижался коленками к твердой стене, стал наблюдать за ним, кусая ноготь большого пальца. 

— Вот куда, а?  Края, что ли не видит? — пробурчал он, многозначительно фыркнув. — Крылана моего угробил, и прет же, как слепой…  Ау, дурак! Там люди!

Люди опасны — это  Скару внушали с ранних лет. Да он и сам помнил, как дед  тащил его за шкирку, а рядом плелись старики, мужчины, женщины и дети. Никто не останавливался, даже умирали стоя. Делая шаг, вдруг, падали, и если падали, уже не поднимались. Временами казалось, они умирали намного раньше, и шли, будучи мертвыми, пока хватало сил. Остановиться не могли, по следам шли люди. С тех пор, все за краем общины казалось враждебным.

Некто наверняка думал так же. Но шел.

Неужели этот дурак  и вправду подастся к людям?

И разве можно шагнуть за край? Скар не  помнил, чтобы кто-то пытался. Может, боялись? Ведь тот, кто сделает шаг за край общины — изгой. Изгнанный из жизни. Его никогда не примут обратно.   

Но этот некто  упрямо продолжал идти. Сомнений не оставалось — он сделает это! Скар поднялся во весь рост, вцепился в каменный борт и подался вперед, рискуя кувыркнуться с вышки. Он даже хотел закричать: Стой, полоумный! Стой! — но не смог. Дыхание забилось в горло, как и решимость. Каждый шаг приближал сородича к изгнанию. Но еще не поздно было повернуть назад… Он не повернул,  барьер приближался.

Да! Сейчас! Вот сейчас он пройдет насквозь… Скар съёжился,  сжался, как пружина... Оставался последний шаг. 

Сородич шагнул. И… вспыхнул! Резко, ярко, как факел. Закричал. Скар тоже вскрикнул, и отшатнулся от борта. Пол вылетел из-под ног,  мир перевернулся, и затылок сотрясла тупая боль, голова загудела, как колокол. Скар засипел, пытаясь разлепить ссохшиеся губы. Перед глазами догорало небо, в алом пламени дрожали звезды, Скар зажмурился, огненная воронка затягивала его. Крик, резкий и пронзительный, разорвал глухую тишину,  заставил глаза открыться. В темном небе дрожали золотые огоньки звезд.

Скар приподнялся, коснулся головы, волосы были мокрыми и липкими, огонек боли разгорался где-то глубоко под кожей. Он поднял руку к лунному свету, кровь чернела на пальцах. Вытерев ладонь об куртку, Скар медленно пополз по дну корзины, осторожно подобрался к борту. С трудом отыскал сородича. Наверное, надо было позвать на помощь, зажечь пламя на вышке, или  что-то еще, но Скар не мог больше пошевелиться — зрелище  завораживало. Широко открыв глаза и рот, он смотрел сквозь слезы, пока чужой крик  дрожал в воздухе, вибрировал в духоте, а пламя пожирало сородича с головы, слизывая волосы, кожу, лицо, брызгая горящей слюной на песок. Огонь порывом метнулось по рукам, на плечи и вниз, алыми язычками заплясал на плаще, слился в единую линию, взвился космами, и захватил в объятья. Тело скорчилось, как на кострах Возрождения, ноги и руки давно жили отдельно, борясь с огненным чудовищем.

Пляска смерти. Летит огонь, бегут люди, и все пляшут, пляшут... Нелепо корчатся в судорогах.

Но сородич не изображал боль, он умирал по-настоящему.

Первыми стихли вопли, потом погасло пламя. И  не осталось ничего. Ни тела, ни костей... Не лаяли собаки, не трещали  огни на смотровых вышках, не спешили к барьеру ловчие. Было тихо. Только оглушительный стук сердца в груди, в пугающей и хмельной тишине ночи.

Но ведь Скар видел и слышал! И ветер не дал себя обмануть, пахло сгоревшими волосами и обугленной плотью. Оставалось только недоумевать: Почему никто не идет узнать, что случилось? Он так кричал. Он так кричал! Неужели никто не слышал? Неужели все смотрители на вышках разом ослепли? Что произошло? Сородич умер? Почему барьер его не пропустил?

…Когда-то скъёры бежали прочь от рабства и унижения, в мир откуда пришли, где их всегда ждали.  И ворота впустили их, а как же иначе? Но после, кажется, закрылись навсегда. Путь отсюда только один — за край жизни.

Те, кто делают шаг, умирают по-настоящему.

О Ашаат, это же ловушка! Исчезновение сородича не испугало его, но это...

Барьер убивает? Но почему? Ведь как-то можно выйти? Можно?