Глава 2.

 

Тугой осенний туман укрывал колючие кусты вызревшего шиповника, густо разросшиеся вокруг лесного озера. Буйство сочной зелени, слегка задетой осенней акварелью, нелепо сочеталось с приземистым деревянным строением, увенчанным плоской фанерной крышей. Оно напоминало скорее барак для заключенных, чем жилье. Небрежно посаженные доски вперемешку с кусками брезента закрывали неровно пригнанные друг к другу бревна, образуя четыре глухие стены. Вверху под крышей были оставлены прорехи, едва пропускавшие свет. Если подойти к строению со стороны озера, можно было заметить покосившуюся хлипкую дверь с низким проемом. Взрослому человеку требовалось заметно согнуться, чтобы в нее пройти.

 

Рассвет близился к апогею, царственно пронизывая лес позолоченным ультрафиолетом. Две темные фигуры, завернутые в бесформенное тряпье, выскользнули из барака, привычно сгорбившись в проеме двери. Они обогнули неказистое сооружение и скрылись в цепких объятиях чащи.

 

- Ты первый раз? – загораживаясь локтями от хлестких пощечин орешника, спросил Марс. Он явно был старше и шел впереди, прокладывая путь в жестких зарослях.

 

- Что первый раз? – неуверенно прошелестел губами худой угловатый Ворон.

 

- Дежуришь по погоде первый раз?

 

- Да.

 

- Псалмы небесные выучил? – по тайным зарубкам Марс нашел тропку, и идти стало значительно легче.

 

- Пока только тринадцать, - смутился юный ученик «Радости».

 

Новое имя Ворон ему не нравилось, но выражать свое мнение было запрещено. Раньше Ворон был Максимом Трубниковым, что вполне ему нравилось. Мама часто рассказывала о том, как он родился и как подбирали для него имя. Отчество Ростиславович все сильно затрудняло. Чтобы смягчить суровость звуковых сочетаний, мама нашла нейтральное и мелодичное имя Максим…

 

Воспоминания также находились под строгим запретом. Если в голову приходили мысли о прошлом, ученик «Радости» обязан непременно записать свою Слабость в книгу Сомнений и тут же прочитать псалом Забвения. А на ночном бдении ученики каялись, зачитывая записи общему собранию.

 

«Опять будут муками тела чистить чакру сознания», - с грустью думал Ворон, присев на корточки и фиксируя огрызком простого карандаша свою оплошность. «Вспомнил маму», написал он и вприпрыжку помчался догонять Марса.

 

Чистка чакр была традиционным атрибутом ночного бдения. Все взрослые ученики «Радости» собирались вокруг кряжистого векового дуба, привязывали цепью самого грешного новичка к ребристому стволу, олицетворяя оковы сомнений в учении «Радости», и, подходя по очереди, били по голове или лицу палками. Именно в голове прятался источник темных сомнений, который магнитом притягивал помыслы и заставлял их вращаться вокруг глупых телесных удовольствий. Источник нужно было иссушить общей ненавистью, выраженной ударами осиновых прутов.

 

Чтобы разобраться в трудной теории, закрученной в бесконечную спираль догм и правил, новичкам приходилось по пол года быть учениками: зубрить псалмы, быть в молчаливом услужении у старших «братьев» и смиренно терпеть «очищающие» издевательства любой тяжести. Ученикам давали имена по видам животных, чтобы подчеркнуть их низкий статус. Став «братьями», они получали новые имена – «космические».

 

Ворон попал сюда всего три месяца назад, но уже хорошо знал симптомы сотрясения мозга и вывиха сустава. Чакры очищались, а сознание меркло, погружаясь в оторванный от реальности бред о стремлении достичь «Радости звездного света». Бред?! Ворон, конечно, так не думал. Самостоятельно думать было запрещено!

 

- Встань ровно, соберись и не вздумай зевнуть! – отрывисто распоряжался Марс, - помни о том, что мы сейчас отвечаем за погоду на целый день! Только мы. И если небо прослезится против воли «Радости», мы будем виноваты. Старайся.

 

Ворон изо всех сил пытался сохранять трудную позу: подняв руки как можно выше и соединив их ладонями, чтобы энергия псалмов циркулировала правильно и несла звездам сигнал благодарности, нужно было вытянуться всем телом как стрела к небу, закрыть глаза и вслух, растягивая звуки, произносить «небесные» псалмы.

 

«Счастье благоговения перед светлой радостью!

Обрети суть благодарности нашей к звездам,

Умилостиви небесные сферы во имя любви,

Очисти духовные сущности от нечистот сомнения.

Отвори врата гармонии для песни послушных рабов Радости...»

 

Псалмы лились потоком, подавляя звукосочетаниями попытки вникать в смысл, помогая отрешенности выключить сознание двух небритых растрепанных и давно не мытых дежурных по погоде, которые отвечали перед «братством» за ясность неба на ближайшие сутки. Если погода не послушается, значит, они плохо постарались, плохо поработали, значит, они будут наказаны. Только так можно дойти до просветленного состояния. И только тогда придет Откровение, пустая чаша духа наполнится Радостью звездного света и «просветленный» почувствует тонкие вибрации невидимых материй. Что может быть важнее и осмысленнее этого?!

 

Ничего. Ни чувства, ни привязанности, ни примитивные радости жизни «темных», которые жуют пельмени, уставившись в новости, которые ходят на работу добывать презренные грязные бумажки, не способны заменить высшего смысла «Радости». Лишь избранные достойны! «Братья» спасутся и навсегда наполнят свой дух «Радостью звездного света», обретя вечное умиротворение в ее чистоте… Ворон очнулся от жесткого подзатыльника.

 

- Не стараешься! Блеешь, как баран! – Марс еще раз стукнул Ворона, стараясь вложить всю свою досаду на усиливающийся ветер, - Еще раз перепутаешь строчки в псалме, выставлю на совет!

 

Доказывать веру кровью не хотелось. Были случаи «перемещения в страну земных грез». Лицемерие глухой стеной закрывало доступ к светлому источнику «Радости», что обрекало на вечную Скорбь. Поэтому смерть от наказания за это была единственным способом обрести прощение.

 

«Ну, уж нет», - подумал Ворон и принялся взывать к упрямому небу еще распевнее.

 

- Сегодня новеньких поведу. Если хорошо постараешься, попрошу Нептуна назначить тебя вторым «ведущим», - Марс смягчил тон, наблюдая, как стайка бледных туч отползала к северу.

 

Ворон больше мечтал о еде, чем о роли «ведущего», потому что голод преследовал его постоянно, а тщеславие и гордость за себя набрасывались редко и не надолго.