Смерть на похоронах Степень критики: адекватно...а,впрочем,критикуйте-критикуйте,товарищи - я жду ваших гадостей)
Короткое описание: Следовало бы назвать "автобиографический пасквиль с опозданием в два века" Все,что представлено Вашему вниманию, - далеко не все,продолжение готовится. Самый главный вопрос - интересно ли вам было читать и хочется ли узнать продолжение?
Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя! А.С.Пушкин, «Евгений Онегин»
I
Третьего дня на исходе второго месяца одна тысяча восемьсот восемьдесят девятого года ничем не примечательной осени, каких достаточно было и в прошлые годы, в запряженной четверкой взмыленных лошадей двухместной карете, окутанный темнотой экипажа и густым запахом новой кожаной обивки покачивался, трясся и подпрыгивал на неровной дороге худой господин сорока шести лет. Маленькие круглые очки его в тонкой золотой оправе временами отливали серебром на тусклом свете полуденного серого неба. Павел Андреевич был человеком худеньким, сухоньким и высоким. Часы письменной работы легли на его чахлую спину, согнув узкие плечи и как-то надломив всю его хлипкую фигурку пополам. Крупная голова его, туго обтянутая тонкой лоснящейся, не по годам гладкой, кожей, напоминала по форме перевернутое яйцо, ненадежно посаженное на тонкую спичечную шею. Неопределенной формы крупный нос с шедшими ко рту двумя глубокими морщинами, от которых казалось, что дряблые щеки массивными пластами кожи словно бы прилепили к лицу отдельно, маленький узкий лоб, округлые светлые брови, широкий и всегда чуть приоткрытый рот придавали его лицу очевидную схожесть с мордой мастифа. Светленькие, жиденькие глаза, идеально круглые, скрывались за линзами идеально круглых очков в тонкой золотой оправе. Правее ото лба у него уже появилась заметная залысина, которую он, привыкший трепетно относиться к своему внешнему виду, старательно и тщетно пытался зачесать остатками светло-русых, поблескивающих серебряными жилками волос. Говорил он всегда как-то гнусаво, слезливо и негромко, вздыхая, охая и делая паузы, словно бы каждое слово давалось ему титаническими трудами, и в то же время имел пренеприятную, придававшую всему его облику какую-то почти звериную враждебность, привычку пристально и неотрывно смотреть на собеседника исподлобья. Говоря, он также всегда показывал нижний ряд белых, длинных и узких, стоящих раскоряк, зубов, словно пытающийся отдышаться озлобившийся пес. Павел Андреевич спал. И снился ему умирающий друг его, Михаил Афанасьевич Д-ов. Удивительно худой и словно бы сморщившийся, как финик, с копной молочно-седых волос и угольными, утратившими вдруг юношескую запальчивость, старыми глазами в воспаленных красно-лиловых глазницах, взмокший, бледный, он, полумертвец, устало и неподвижно сидел в глубоком плетеном кресле. Жаркое палящее солнце серебристыми бусинами выступило на его пергаментном лбу, воздух густел и тяжелел от дурманящего аромата спелых приторно-сладких яблок под сочно-зелеными, едва присыпанными осенней позолотой листьями крепких, толстых деревьев, не бросавших тени. Все вокруг дрожало от удушающего зноя – дрожали в неподвижном воздухе и молчаливые сады, и бледно-голубое небо без облаков, и высохшая трава, дрожало кресло и сидевший в нем Михаил Афанасьевич, и даже солнце, громадный пылающий диск, содрогаясь, изливало вниз свой жгучий пламень. Ослепительно золотые круглые пятна вальсировали в глазах, чья-то тяжелая широкая рука пьянящим жаром легла Павлу Андреевичу на затылок. И в беспощадной, по-июльски удушающей жаре слышалось какое-то назойливое громкое жужжание. Полумертвец вдруг заговорил с надрывом, голосом уставшим и непривычно бесцветным, делая короткие паузы, вздыхая и то закрывая, то открывая воспаленные глаза: «Посмотри, Павел… обступили родненькие… Бедная моя… Ох, бедная… моя Настенька». И только сейчас Павел Андреевич вдруг заметил, что вокруг Михаила Афанасьевича угрожающим роем, кружа, петляя, жужжа и зудя, яростно вьются в жарком вязком воздухе черные толстые мухи. Их беспрестанное жужжание становилось все громче и громче, все яростнее и яростнее, а сами они все жирнели и чернели, плавая в дрожащем зное, все ближе и ближе они подлетали к душеприказчику, все более остервенелыми и резкими становились выписываемые ими пируэты. И вот уже целая дрожащая чернильная туча вилась вокруг него, зудя и зудя, жужжа и жужжа. Все громче и громче, все ближе и ближе, все злобней и злобней. Выстрел, громкий и звонкий, вдруг разорвал своим грозным рокотом все. Павел Андреевич провалился в безмолвную, беспросветную белизну. И снова выстрел прозвучал где-то далеко от него… Душеприказчик, взмокший от неприятного, тягостного сна, еще находясь в полузабытьи и смятении, взглянул на серебристое зеркало седого неба и черных, острых верхушек сосен и елей, отражавшихся и в его круглых очках. Вдалеке слышалось звонкое верещанье испуганных птиц и отголоски прогремевшего выстрела. Дорога, раскисшая от недавних дождей, становилась ровнее и тверже, а вместе с ней смолкал и недовольно кряхтевший покачивающийся экипаж, все дальше отступали от нее в стороны высокие старухи-сосны, суеверно страшась человеческой силы, но все равно шепотом ропща на проезжих с неробкой старческой сварливостью, и вот перед душеприказчиком вдруг возникла усадьба, окруженная слева, справа и сзади непреступными стенами пышных яблоневых садов. Чудовищной, безжизненной громадиной, абсурдно помпезной в такой безмолвной глуши и ослепительно белой на фоне черных стволов деревьев, возвышалась она среди бронзовых и изумрудных крон яблонь и сосен. Тяжелые крупные колонны в два этажа высотой, как шесть Атлантов, подпирали массивный фронтон с фамильным барельефом, узкие высокие окна с решетками в готическом стиле, похожие издалека на бойницы, рассыпались ровными рядами по выбеленным стенам. Две широкие исполинские лестницы симметрично друг другу слева и справа тянулись к длинному крыльцу второго этажа, на котором и возвышались колонны. Прямоугольной каменной глыбой безжалостно вминалась она, свидетельница многолетних семейных распрей, в старую мертвую землю, всем своим пышным, гордым видом воплощая абсолютное господство человека. Проехав через широкие каменные ворота с литой, почерневшей от времени аркой, увитой железными желудями и дубовыми листьями, экипаж остановился перед погибшим фонтаном, и крупный сгорбленный человечек поспешно и неуклюже, покачиваясь из стороны в сторону и отчаянно помогая себе руками, подбежал к нему. Павел Андреевич, неловко хватаясь правой рукой за дверцу и опираясь другою на трость, с помощью Ивана выбрался из экипажа и с унынием огляделся вокруг. Неспешно обогнув замершую на груде почерневших валунов полутораметровую мраморную даму, беспощадно изуродованную временем, дождями и морозом, с пустым наклоненным кувшином, поросшим мхом, возвышавшуюся над опустевшей чашей фонтана, усыпанной сырым золотом гниющих листьев, он направился по усыпанной гравием дорожке к усадьбе. Иван шел слева от него и чуть позади, неся портфель барина, и угрюмо, с каким-то тупым безразличием и покорностью смотря себе под ноги. Крупную голову его покрывали редкие белые нити волос, глубокие тонкие морщины беспощадно изрезали его осунувшееся лицо, и невозможно было поверить, глядя на это сморщенное существо, что в человеке этом некогда ключом била самая настоящая, былинная богатырская сила, что он был красив и молод. Душеприказчик, пряча подбородок в воротнике своего пальто, зябко повел плечами и произнес негромко, по обыкновению досадливо и уныло: «Какой мороз-то небывалый, да, Иван?». Тот лишь холопски закивал негнущейся шеей и пробубнил дрожащим басом: «Да, барин, стынь ужасная нынче!». Павла Андреевича услужливо встретили в передней два долговязых лакея в ливрее, до смешного похожих друг на друга, один из них, удостоив коротким оценивающим взглядом дорогое пальто гостя и трость с золотым набалдашником, плутовато улыбнулся и тотчас побежал за дворецким. И в следующую же секунду возле душеприказчика оказался толстый, крепкий, отчаянно запыхавшийся и раскрасневшийся человек чудовищной величины в черном фраке, он учтиво извинился и, как-то неприятно-угодливо кланяясь одними лишь тремя подбородками и бычьей шеей, направил его по устланной ковром короткой мраморной лестнице в особую комнату, где «уважаемый барин» мог дождаться «mademoiselle Catherine». Павел Андреевич смотрел на столь знакомый дом и не узнавал его. Все казалось чужим, странным, неестественным, как во сне. Затянутые черным стены прихожей, целые оранжереи цветов в каждой комнате и полыхающий океан золотисто-белых огней свечей. «Я опоздал, все кончено», – подумалось ему, и внутри все судорожно сжалось от этой мысли. Скорбная тишина царствовала в доме, и даже бронзовые кроны деревьев за окнами застыли в неподвижности, словно бы опасаясь хозяйкиного гнева. Смущенный (сам не зная отчего), подавленный и уставший, Павел Андреевич, как застенчивый гимназист, сжимая перед собой обеими руками ручки портфеля, принялся разглядывать висевшие на стенах многочисленные картины в массивных, позолоченных рамах. «Кто вы?», – сурово произнес низкий женский голос. Душеприказчик вздрогнул от неожиданности и, смущенный какой-то странной двойной иллюзией, замер. Перед ним оказался сам Михаил Афанасьевич, только в женском и молодом обличье. Такая же высокая и стройная, как некогда и его друг, с тем же суровым выражением болезненно-бледного, худого и тонкого лица и длинной шеей, Екатерина с открытой злобой сверкала огромными угольно-черными глазами отца из-под сдвинутых тонких бровей, разделенных тончайшей нитью. Весь ее вид – и вышколенная прямая осанка, и гордо вскинутый подбородок, и дорогое, совсем новое, траурное платье из кружев, сшитое по французской моде, и надменно скривившиеся губы, – все ее юное, хрупкое существо источало хозяйское высокомерие, какого душеприказчик никогда не испытывал от Михаила Афанасьевича. Но красивое молодое лицо ее, по-детски упрямое, своевольное и избалованное, с точеными тонкими чертами и высоким лбом, было лицом покойного, густые, иссиня-черные, чуть вьющиеся волосы были волосами покойного, два больших, глубоко посаженных, искрящихся уголька были глазами покойного, и даже голос, низкий, хрипловатый, выразительный, был голосом покойного, и манера речи была тоже его – быстрая, резкая, как удар хлыста. Но глаза, у отца живые, кроткие и мудрые, у нее носили в себе глубокую, почти исступленную тоску и какую-то совершенно несвойственную молодым усталость. Она была красива той редкой, демонически пленительной и тонкой красотой, какой ревнивая природа-мать столь редко одаряет женщин. До этого момента мнение душеприказчика о старшей дочери складывалось весьма противоречивое, хоть и богатое. Образ надменной, но бесконечно обаятельной и острой на язык красавицы, эдакой «снежной королевы», как называла ее княжна О-ва, родился из десятков мнений, лестных и не очень; одни говорили, что она «невыносимая недотрога» и каменное изваяние - красивое, но лишенное всяких чувств, другие находили ее в наибольшей степени прелестной, эрудированной и интересной барышней, кто-то с завистью или же, это было распространено среди мужчин, тайным обожанием и досадой, стараясь утешить самих себя, считал ее красоту недолговечным подарком молодости, кому-то казалось, что красота эта является следствием «какой-то горькой, тяжелой тайны». Одна княжна даже нарекла ее Печориной!.. За долгие годы дружбы с М.А. ему, к собственной досаде, никак не удавалось застать Екатерину – то она «занимается французским» или же немецким, то «музицирует», а то и вовсе «уехала в Европу путешествовать» или же «гостит у своего дяди Григория Афанасьевича». И сейчас Павел Андреевич не мог отвести глаз от этой пленительной красавицы, с жадностью и неприятной тоской на сердце, вызванной столь живописным напоминанием о друге, изучая каждую черту молодого лица, каждую складку платья, каждый худой длинный палец руки. Но что-то в ней все же внушало ему какую-то нелепую ребяческую робость, и он знал что: в девушке этой чувствовались твердый характер и своенравность, в ней было что-то «колдовское», самобытное, а сильных и умных женщин душеприказчик никогда не любил и даже побаивался их. За ее спиной показалась низенькая девочка лет тринадцати. Она робко и неторопливо, опасливо посматривая на сестру – так смотрит затравленный зверь на своего укротителя, – встала рядом с ней и вгляделась в очередного незваного гостя. Откровенная дурнушка, чья детская неказистость и непропорциональность обещала с годами лишь еще большую непривлекательность, – со светло-русыми непослушными и жесткими волосами, маленькими янтарными глазками, низким лбом, вздернутым и грубоватым носом, бескровным узким ртом, отчаянно краснощекая и бровастая, - она составляла интересный контраст со своей старшей сестрой. Поверх топорщившегося на ее детском тельце кремового цвета платья с нарисованными на нем вишнями на округлые узкие плечики был треугольником накинут большой шерстяной платок, по-бандитски затянутый толстым ремнем на талии, над согнутою левой рукою, свисая с локтя вниз, зияло опущенное дуло охотничьего ружья. Павел Андреевич вдруг вспомнил маленькую девочку лет девяти, вбежавшую без разрешения в кабинет отца со своим охотничьи трофеем, толстым длинноухим кроликом, и ружьем в руках, девочку, дружелюбно протянувшую ему свободную, маленькую и пухлую, свою ручонку, девочку с яркими бронзовыми глазами, вспомнил разбивавшие заледеневшую тишину сегодняшнего морозного утра далекие звуки стрельбы, десятком дразнящих голосов бежавшие за отцветающими яблоневыми садами по туманным полям, и еще раз удивился, как одни и те же, казалось бы, черты могут сложиться в двух столь близких родственниках так различно: в одном – в прелестную, дивную, неповторимую по красоте и изяществу, мозаику, в другом – в нечто совершенно абстрактное и оскорбительно непропорциональное. Ему вдруг жаль, остро и ощутимо, словно собственного ребенка, жаль стало этой несчастной девочки – живой, открытой и любящей, но вместе с тем такой жестоко непривлекательной. И еще жальче ему стало от мысли, что и Грише, этому непоседливому, смышленому, красивому мальчугану, сейчас было бы столько же, сколько и ей. Но где он сейчас? Что осталось от него? Лишь горсточка костей в маленьком гробике, глубоко скрытая от этого мира и Бога в старой сырой земле… – Кто вы? – повторила свой вопрос хозяйка все тем же безжалостным тоном, сделав шаг вперед. – Еще один родственник? – она снова шагнула навстречу гостю. – Еще один близкий друг? – и снова шаг.
Я не могу понять одного. И поэтому не могу поставить вердикт этому тексту. Меня смутило - это автор просто фигово пишет... или это стилизация - то есть закос под толстых-достоевских-некрасовых?
Если стилизация - то я ничего сказать не могу. Мне такое не нравится - кому-то - может быть. Если нет - учите матчасть... и.. срочно.
Эльза,а чисто из интереса:кто,по-вашему,хорошо пишет?из писателей любого века,назовите А вообще это - стилизация, да. Разве это так плохо? Вам не нравится - что ж, пускай, другим - очень по душе.
Я Вам назову, кто хорошо пишет. Вернее - кто пишет грамотно (у меня нет понятия "хорошо-плохо" - это для идиотов "хорошо-плохо" "добро-зло" и тд).
Буду говорить только про русских авторов. Про иностранцев промолчу, их, к сожалению, очень много, и не хватит поста...
Итак. Сегодня ниболее хорошо пишут - внимание - Лукъяненко, Никитин, Головачёв, Перумов, Пехов, Даша Донцова, Пелевин, Панов, Дьяченко, писали отлично Стругацкие, пишет (писал) отличноГлуховский, и прочие коммерческие гандоны.
Что, скажите, нет? Да. И ещё раз да.
А что лично нравится мне. Я люблю Зощенко, Булгакова, Ефремова (не алкаша из телека, а писателя и учёного), Карла Сагана, Льюиса, Гамильтона и Александра Грина. Мне нравится проза авторов, которые вообще никому не известны, например Роберт Ибатулин, которого я считаю современным Алексеем Толстым.
Все эти люди владели словом куда хуже тех, кого я перечислила до. И тем не менее, писали они годно. Сегодня, чтобы "годно" дошло до людей, нужно не просто уметь строчить. А ещё и уметь писать лучше всех. Как коммерческие гандоны.
Да, это идеалистично и наивно. Но это правда. Иначе русская литература скоро исчезнет. Если Вы не ставите себе задачу учиться у тех кто умеет писать, и у тех, кто умеет думать - то вам литературой-искусством, скорее всего, заниматься бесполезно. Поэтому я и позволяю себе называть говно говном. Не нравится? Ну, извините.
__________ Насчёт того, что стилизация - говно, я не говорила. Не надо этого. Не люблю.
Нет, вы меня неправильно поняли! Я вас ни в чем не обвинял - наоборот, благодарен, что вы высказались так подробно. Спасибо! Честно! И я поддерживаю вас касательно Пелевина,например. Хотя почему (ПОЧЕМУ???ОБЪЯСНИТЕ МНЕ,ИДИОТУ,О УМНАЯ ЖЕНЩИНА) вы считаете,что Донцова пишет хорошо?Неужели она пишет даже наравне с русскими классиками? Кстати, Прилепина вы читали? Что думаете о нем?
П.С. Вы,как житель другой страны,не знакомы с творчеством оппозиционного канала "Дождь",так что я немного осмелюсь просветить вас. Тот алкаш Ефремов...не стоит ставить на нем клеймо только из-за испитой рожи - он мужик тоже далеко не глупый. Вы бы видели, что он откалывает на каждый Новый год...и смех, и грех.
Из другой страны? Я думаю и пишу не на немецком, а на русском. И знакома с аналом Дождь. Понятно, надеюсь, что я о нём думаю. А о быдле (однофамильце гения) - мне как-то не ахти вести беседу. Пускай проспится. Вечным сном.
Донцова - да, пишет лучше чем классики. В плане формы - несомненно. В плане содержания - нет. А вы что подумали? Это был не вопрос.
Когда пишут кэпсом - значит - кричат. Так уж повелось. А я ненавижу, когда на меня кричат.
Тише, тише. Это же верховный судья инквизиции. Глазом не моргнет, обвинит твой текст в ереси графомании и предаст очищаемому огню в топке. Я тебе ничего не говорил. Я пошёл...
Мне тут нашептали, что в гинекологическом отделении, где молодым девушкам сообщают о необходимости срочной гистерэктомии, донцовские писаки идут на "Ура". И не потому что сии девчушки интеллектуально импотентны, скудоумны и тэдэ тэпэ.
Редактируй ещё. первое предложение - гусеничная жесть. Я считаю, когда строчишь длинное предложение, какое у тебя, нужно, что бы мысль дополнялась, пополнялась, вязалась, а не перекрывалась одна на другую. Смотри: начинается с осени, причем мысль вроде как доведена до конца, а затем резкий переход на экипаж (не к селу не к городу). Лучше разбей на два предложения. И между ними поставь звено смысловое, для более прочной связи. А так в омут первый абзац. "худой господин сорока шести лет" - не люблю, когда в описание задают возраст - выглядит дилетантски, не современно, не изящно. "был человеком худеньким" Но есть и вкусные описания. Второй абзац - крутяк, разрисован, но нуждается в редактуре. Можно стройнее выложить. Расширь словарный запас, а то читается бедненько. Хоть синонимов добавь. Есть ещё лишние предложения, уточнения не нужные. Потенциал есть, трудиться нужно и тогда будет вкусное блюдо. До конца не дочитал не интригует. Описания задушили любую динамику. Верно подмечено, пару веков назад скорее всего рассказ произвел бы фурор в обществе.
Приветик. Если честно, а я заядлый врун, то с момента "Жаркое палящее солнце" - это предложение было последним. Кучаааааа, причем пополняется и пополняется по сути одинаковым... Ну, как бы если в серый цвет постоянно подмешивать немного белого, немного черного, чуть-чуть белого и слегка черного, толику белого и крупинку черного...
0
Оке,я понял. Еще раз спасибо!!