1.

Только что по громкоговорителям сообщили, что война закончилась. «Война миров» как прозвали ее в народе. Третья мировая война, какой она была на самом деле. Я встречаю эту новость на площади. На гранитных руинах церкви Святой Марии Магдалины, куда прихожу почти каждый день, чтобы побыть наедине с прошлым, в котором мир еще был способен надеяться на лучшее. И хотя площадь почти не была затронута бомбежкой - снаряды поразили только храм и центральные ворота, превратив все в груду гротескно сваленных античных камней – ее больше не узнать. Я сижу на самой вершине каменной горы, некогда представлявшей средневековую католическую церковь, и слушаю тишину сквозь шум ветра, прорывающегося через щели между глыбами гранита. Теперь невозможно даже угадать каким было это место до войны. Большие булыжники, уложенные в красивую мостовую все еще отчетливо видны сквозь слои пыли и земли, нанесенные ветром на безжизненную площадь. Здесь почти не бывает людей. После начала военных действий жители покинули Амбр, переезжая в горы или в леса, окружившие этот город. Здесь же осталась горстка жалких оборванцев, потерявших веру в самих себя, тех, кому уже некуда было бежать. Таких, как я.

Сегодняшнее утро, такое тихое, такое безмятежное, стало началом новой, как хочется верить, жизни для всех, чьи судьбы и надежды были разрушены изнуряющей войной.

Услышав сообщение о капитуляции Панема и полном уничтожении Капитолия, я не могу поверить, что это происходит наяву. «Аурум, жизнь может быть прекрасна!» - говорю я сам себе и улыбаюсь. Я мечтал о завершении войны с ее первых дней, когда капитолийские бомбы начали уничтожать мир. Перед моими глазами все еще стоит весь тот кошмар, в который превратилась наша жизнь после нападения агрессора. В первые часы боев наша провинция Вирджиния, находившаяся в подчинении Региона Европы, была почти полностью уничтожена. Тысячи, десятки тысяч убитых, сотни тысяч раненых в окружении пылающих домов, улиц, городов. Ужас и страх взрывали сознание вместе с разрывающимися смертоносными снарядами, падающими на головы. Крики заживо сгорающих людей до сих пор всплывают в моей памяти, сводят меня с ума по ночам. Невозможно было вырваться из этого ада, которым тогда стала наша реальность…

Спустя несколько дней, когда непрерывная бомбежка прекратилась, ибо Панем посчитал, что эта территория больше не представляет ни интереса, ни угрозы, выжившие начали подниматься на поверхность из своих укрытий. Сколько же осталось среди нас живых? Кажется, лишь несколько тысяч, из миллиона…

И вот теперь появился шанс. У нас. Мне кажется, когда голос диктора, прерываемый помехами в ржавых и обгоревших динамиках, расставленных по всему периметру старой площади, медленно, отчеканивая каждое слово, сообщает о победе Азиатского региона над ненавистным Панемом, об освобождении от голодного и мученического будущего, ожидавшего нас, я впервые испытываю чувство облегчения, которого никогда не ощущал до этого.

Когда диктор заканчивает свою речь, в громкоговорителях звучит музыка. Возникает странное ощущение отрыва от реальности. Мир как будто медленно переворачивается и поглощает меня. Это мгновение настолько сюрреалистично, что я перестаю дышать, погружаясь в чистейший звук. Как человек, которому вернули слух, я с замиранием сердца вслушиваюсь в чарующие переливы, впитываю каждую ноту, каждый мелизм, рожденный неведомыми музыкальными инструментами. Закрываю глаза, медленно погружаясь в транс, загипнотизированный волшебной полифонией. Эта музыка кажется чем-то сверхъестественным и таким неземным. Мелодия, льющаяся словно с самих небес, отчего-то напоминает о моем доме, том времени до войны, когда я был совсем маленьким. Сейчас я вижу себя на лужайке перед нашим небольшим, но казавшимся таким уютным домом. Вижу маму – она сидит рядом на изумрудной траве, обеими руками поддерживая меня, чтобы я не упал. А вот мои братья: Сильвер и Бронц гоняют мяч, не замечая никого вокруг. Как это было прекрасно! Как тогда было легко и беззаботно, какое было высокое синие небо над головой и белые пушистые облака, медленно плывущие по нему и влекущие за собой в бесконечную даль.

Музыка прекращается, и я открываю глаза. Остался лишь вой ветра, треплющего сникшие травинки, что скудно торчат из-под камней у моих ног. Я поднимаю глаза в небо, чтобы полной грудью вдохнуть его синеву, освободившуюся от некогда сгустившихся туч войны и смятения. Просидев так несколько минут, я спускаюсь с кургана и отправляюсь в деревню, чтобы рассказать обо всем моему дяде Флавию, с которым я живу последние годы.

Деревня, называемая жителями Дно, некогда являлась частью Амбра, его пригородом. Горожане прозвали ее Дном за расположение: сам город находится выше, на холмах, и потому дорога к деревне всегда идет вниз. Но теперь это название стало горькой усмешкой оставшихся в живых людей, чей образ жизни действительно стал дном.

Я прохожу мимо разваленных домов по широкой улице, тянувшейся через весь город от площади, и добираюсь до выезда. Проходя под опаленной и полуразрушенной аркой с названием города, я слышу стрекочущий шум, доносящийся со стороны деревни. Пристально всматриваюсь вдаль, пока не замечаю две быстро увеличивающихся в размерах точки в небе. Два боевых вертолета летят в мою сторону.  По привычке я стремительно озираюсь вокруг в поисках укрытия. Первое, что бросилось в глаза - сгоревшее здание полицейского поста в пятидесяти футах от меня. Я бросаюсь к нему и едва успеваю скрыться в черном от сажи дверном проеме, как вертолеты пролетают надо мной. Сомневаюсь, что они не заметили меня, но звук винтов становился все тише и тише, пока полностью не исчезает. Что это за вертолеты, зачем они? Меня начинают мучить  подозрения и страхи, ставшие такими естественными за годы партизанской жизни. Бомбардировщики или шпионы, кто и зачем пролетает здесь?

Я сижу в укрытии еще несколько минут, прежде чем решаюсь выйти. Осторожно выглядываю из своего убежища, глазами ища в небе вертолеты или военных, которых могли десантировать, но небо остается пустым. Быстрым шагом, постоянно озираясь по сторонам, я двигаюсь вниз по дороге, на другом конце которой находится Дно.

Через минут двадцать, пробираясь под деревьями, росшими вдоль грунтовой дороги, я добираюсь до нашей деревни. На центральной улице царит удивительное оживление. Люди вышли из своих домов и небольшими группами стоят на перекрестках, что-то обсуждая между собой.

Я подхожу к невысокой пожилой женщине, Сэльме Лорен, нашей соседке, стоящей на перекрестке у импровизированного прилавка, который она собирает каждый день на рассвете из кусков пеноблоков, оставшихся от какого-то разрушенного дома, чтобы выкладывать на них всякую всячину – от ржавой кастрюли до сушеных грибов. Она собирает по окрестностям все, что сможет унести и продает, и так зарабатывая себе на жизнь.

- Сэльма, что здесь случилось? – едва отдышавшись после утомительной пробежки, спрашиваю я, - я видел самолеты, летящие сюда.

- Аурум, мальчик мой, война закончилась! – восклицает женщина, вытирая влажные глаза испачканной в саже ладонью. Ее морщинистое одутловатое лицо, утопающее в белесых седых волосах, всколоченных и немытых, с вымученной улыбкой обращается к небу, к которому в следующую секунду тянутся и руки. – Самолеты принесли мир!

- Что вы имеете в виду? – спрашиваю я, замечая, что старуха сегодня как будто не в себе.

- Самолеты действительно были, - отвечает Сэльма дрожащим голосом,  - они сбросили листовки, в которых сообщалось, что война закончилась. Вот посмотри!

Засунув руку в широкий карман, который был пришит к платью грубыми стежками на уровне живота, она извлекает и протягивает мне небольшой листок желтой бумаги. На нем отпечатанным на станке крупным шрифтом было написано: «Война закончена! Панем повержен. Вам больше ничего не угрожает. Мир вам!»

- Час назад на площаде в громкоговорителях сообщили тоже самое, - едва сдерживая радость говорю я, - даже не поверил сразу! Так неожиданно!

И приобняв Сэльму одной рукой, а второй прижимая к губам желтый листок, я пританцовываю на месте, не отдавая себе отчет в том, что творю. Через минуту, когда сознание возвращается ко мне, я выпускаю смеющуюся Сэльму из своих объятий и бегу к нашему жилищу.

Дом находится в самом конце деревни. Старый, из серого кирпича, он много раз оказывался под обстрелом, но всегда выдерживал атаки, наверно потому, что деревню не закидывали бомбами и не вели прицельный огонь. Мы выжили здесь, а теперь есть шанс начать нормально существовать. Я даже теряюсь от обилия мыслей, которые теперь лезут в голову, когда представляю, как мы начнем эту новую жизнь.

Я подхожу к крыльцу. На пороге стоит Флавий, уныло и монотонно разжевывая что-то полубеззубым ртом. Его взгляд, привычно пустой и безжизненный, кажется мне вдруг таким не естественным и неуместным в охватившей меня феерии чувств, что я останавливаюсь в некотором смятении. Долго смотрю на него. Дядя Флавий - крепкий мужчина сорока четырех лет невысокого роста с почти седой головой и такой же щетиной на загорелом обветренном лице - приветствует меня, подняв свободную руку.

- Ты уже в курсе? – спрашиваю я, становясь на первую ступень крыльца.

Дядя медленно кивает головой, пепельная челка падает ему на глаза. Он неспешно убирает ее рукой и делает мне знак заходить в дом. Флавий безгласый, как называли таких капитолийцы. Они лишили его языка, когда однажды он вступился за деревенского мальчишку, которого для своих извращенных развлечений хотели забрать капитолийские солдаты. Флавий устроил драку с несколькими военными, но его быстро обезвредили, хотя он и успел крепко избить одного из них. Мальчика он спасти так и не смог, но его оставили в живых, отрезав язык, как наказание за дерзкую выходку.

- Ты рад? – спрашиваю я, искренне улыбаясь. – Понимаешь, что это значит?

Флавий безразлично качает головой и разводит руки в стороны, мол, посмотрим, что из этого выйдет.

Я дружественно хлопаю его по плечу, чувствуя, что дядя прав: пока мы не узнаем, что для нас будет означать эта победа, радоваться рано.

Я останавливаюсь на пороге, не переступая его, и заглядываю в дом. Тусклый свет лампы слабо освещает маленькую гостиную, скромно обставленную старой мебелью: коричневый диван в центре, несколько деревянных шкафов вдоль темных стен и небольшой письменный стол у окна, на котором я расставил редкие уцелевшие фотографии. Окинув взглядом наше простое жилище, я вдруг осознаю, что не хочу оставаться дома сейчас, хочу убежать куда-нибудь и, наконец, оторваться от этого места, тюрьмы, в которую нас добровольно заточили капитолийцы с их навязанной войной.

Я срываюсь с крыльца и убегаю, попутно крича Флавию, что вернусь позже, не знаю, когда именно, может через час, а может к ночи. Он улыбается с какой-то особенной, свойственной только ему грустью и машет на меня рукой, исчезая в темноте дверного проема.

Убегаю в лес. В лесу мне всегда становится спокойно. Здесь я ощущаю мир и некую свободу, потому что могу слиться с самой природой, раствориться в прозрачном воздухе, пахнущем цветами и хвоей; и никто не может отнять этот созданный ощущениями мир, в котором в моем воображении царят гармония и безопасность. Редкие минуты, которые я провожу в лесу, выбираясь сюда на свой страх и риск, уносят меня от забот и проблем. Сейчас же я хочу открыть свои объятия этому новому миру, который из ощущений и сказок перерождается в новую реальность.