Среди прохожих моего воображения, чаще всего приходит Зозали Урсула. Я знаю, что это не ее настоящее имя. Она тоже знает. Но предпочитает, чтоб я называла ее именно так. Говорит, это имя подходит лучше остальных. Говорит, хорошо, если б каждый менял его на протяжении жизни. Потому что иногда старое становиться таким же ненужным, как детская одежда, из которой мы вырастаем.
Ей нравится имя Зозали. Оно напоминает песок, камень, солнце, легкую ткань, заслоняющую лицо от лучей. Одним словом, вмещает все те понятия, которые неразрывно связаны с ее жизнью.
Если образу приписать какой-нибудь материал, то Зозали создавалась из пустыни. Никаких излишеств в обилии пустоты. Она не привязывается к вещам, зная, что пустыня однажды превратит их в песок. Ее полки пустуют, в карманах не заваливается мелочь, а в коробках не толпиться обувь. Она не ведет записников и не хранит фотографий. Мало ест и почти не готовит. Ее холодильник один из тех немногих, где не храниться прошлогодняя баночка варенья или кусок сыра.
Пожалуй, из земных привязанностей, она не устояла лишь перед платьями. Кремовые, персиковые, коралловые, красные, серые, жемчужные, в цветочек и полоску. Она любит одевать их на голое тело и чувствовать, как ветер мягко касается кожи. Иногда Зозали гуляет вечером, когда палящее солнце уходит за холмы, город впитывает тепло, подобно губке и камень остужает день. Она идет вдоль узких улиц старого квартала и думает о далеком прошлом. Представляет, как эти места выглядели сотню, тысячу, миллион лет назад. Время струиться сквозь улицу. Сквозь тела окружающих. И только Зозали, кажется, знает об этом. Только она идет сама сквозь него, и кромка платья колышется в такт шагов. Потом она останавливается, долго смотрит на кошек, сидящих у столиков кафе и на то, как арабы неспешно распивают холодный кофе. Они очень серьезные. Слишком серьезные, - думает она.
Зозали переехала в Египет очень давно. Не убегая от боли или любви, а просто так. Я как-то спросила, почему именно туда. Она ответила, что из-за музея в Каире. А что там? Красивые и старые статуи, - сказала она.
Это все, больше Зозали не добавила ничего. Слова ей давались с трудом. А, может, наоборот хорошо и ей хватало коротких фраз, чтобы выразить суть. Сначала, я объясняла ее молчаливость и лаконичность не желанием открываться. Это оказалось заблуждением. Зозали не прятала от меня ни одной важной мысли или движения души. Если же она не хотела разговаривать, то давала об этом понять сразу. Врожденное умение говорить правду отталкивало одних и притягивало других. И хоть она ни с кем долго не была, со всеми проездом, мимолетом, мгновением, одного ее слова и взгляда хватало, чтоб еще долго ощущать присутствие Зозали.
Сейчас она работает гидом в музее. Как ее узнать? Если увидите группу людей с такими выражениями лиц, словно их только что посвятили в величайшую загадку мироздания – скорее всего их сопровождает Зозали. Туристы любят ее и боятся. Она рассказывает о каменных статуях, так словно знала их владельцев вживую. Уверенный, негромкий голос звучит оторвано, ото всюду сразу, иногда кто-то из группы оборачивается проверить, не стоит ли еще одна Зозали у него за спиной. Она идет по музею беззвучно, со знанием каждого сантиметра, останавливаясь у того или иного стенда неожиданно и спонтанно. Так хозяйка показывает свой дом. Так пустыня молча ведет путника. Ты веришь и в тоже время понимаешь, что они исчезнут, как только пожелают, оставив тебя наедине.

Зозали протягивает мне стакан с водой. Квартира у нее небольшая. Комната, кухня, ванная и балкон. Известняковые стены, прозрачный кусок ткани вместо занавесей, кровать в углу, тумбочка, несколько листов бумаги и карандаши.
Я беру стакан, сажусь на край кровати. Зозали проходит мимо, направляясь к балкону. Двери у него нет, только занавеска отгораживает город от комнаты. Квартира находится на втором этаже трехэтажного дома. Зозали выходит на балкон. На ней льняное недлинное платье без рукавов. Оно напоминает наряды древних египтянок из книг с истории.
-Знаешь, египтянки раньше носили такие, - говорю я. Конечно, она знает. Это ее профессия. Зозали отзывается с балкона:
-Да, - и выходит ко мне, садиться возле, - Они назывались калазирис. Узкий сарафан, который плотно облегал тело. Он держался на одной или двух бретельках, - тут и тут, - она показала на мне, где именно, холодные, тонкие пальцы скользнули по плечу, - и доходил до лодыжек, оставляя грудь открытой. – Так было не всегда. Со временем, египтяне начали носить легкие и полупрозрачные ткани, окутывавшие тело человека, подобно дымке. Они видоизменяли облик своего хозяина и знали правила обмана.
-Не найти столько бисера и кружев, чтобы сделать человека более особенным, чем он уже есть, - заметила я.
Зозали промолчала и посмотрела в окно. Оранжевые лучи заходящего солнца ползли по комнате, окрашивая стены. Она сидела ровно, руки на коленях. Мне всегда удивительно, когда она, - со всем своим неземным видом, - вот так просто говорит о земных вещах.
-Почему ты так увлекаешься историей?
-Как так? – спросила она, не поворачивая головы. Голос, лишенный эмоций, человеческих условностей. Мне кажется, так могут говорить горы или океан. Это не мертвый голос. Наоборот, очень живой.
-Ну…Ты ведь знаешь столько деталей, держишь в уме огромное количество дат, имен, событий. Ты можешь рассказать о прошлом Египта лучше, чем я о нашем настоящем. Зачем тебе это все?
-А почему нет?
Меня так удивил ее простодушный ответ, что я невольно усмехнулась:
-А почему да?
-Чем-то же надо заниматься.
-Не обязательно.
-Конечно, - и тут на лице Зозали появилось нечто поразительное и раньше невиданное. Улыбка. Но не случайная и едва заметная, как обычно бывало, а всепрощающая, все понимающая. Пожалуй, такая улыбка могла бы спасти весь мир. – Но я пока не умею жить иначе. Мне нужна еда и вода для существования. Когда я научусь обходиться без них, возможно, я поменяю профессию.
-Значит, дело только в деньгах.
-Нет. Если бы только в них, я бы не работала гидом.
-Тогда почему? – не унималась я, чувствуя, что еще немного и все станет понятным. Нравиться мне ясность – ничего не могу поделать. Все время забываю, что в мире кроме черного и белого, присутствуют и другие цвета. Не говоря уже о миллионах оттенков, тонов и тональностей. Я верю в «да» и «нет», а все эти «может быть», «наверно», «иногда» считаю отговорками. Зозали другая. Она верит в каждое слово и различает каждый оттенок. Говорит, что в черном можно найти белое, а в белом черное. – Почему?
Зозали наконец-то посмотрела на меня:
-Просто так. Профессии похожи на игры.
-Так не все ли равно в какую играть? – закончила я. Довольная тем, что ничего больше не придется объяснять, Зозали кивнула головой.
-Я бы могла строить дома. Или продавать фрукты. Но я рассказываю людям о статуях.
-Но есть другие профессии. Важнее. Врачи, например.
-Да, врачи – важны, - спокойно согласилась Зозали, пропуская мое раздражение вперед. – Но и другие профессии тоже нужны. Мы ведь не можем все стать врачами? – она вопросительно на меня посмотрела. Я промолчала, посчитав вопрос риторическим. Но Зозали явно ожидала ответа.
-Не можем, - подтвердила я.
-Но заниматься чем-то надо.
-Еще раз повторю - не обязательно.
-Когда я научусь не есть и не пить…
Я не выдержала и перебила ее:
-Знаю-знаю, но что-то же должно быть еще? Ну, хоть что-нибудь. Почему Каир? Почему именно эти статуи?
Зозали задумалась. Солнце почти зашло. Лучи вспыхивали последними огнями, и город погружался в сиреневые сумерки. Мы долго сидели молча. Казалось, разговор давно забыт. С улицы доносились голоса и сигналы машин. Запахи пыли, пряностей и фруктов наполнили комнату. Я поставила пустой стакан на пол возле кровати и встала. Подошла к балконному проему и заглянула в город. Движение жизни крутило колесики человечества. Врачи, столяры, водители, продавцы, адвокаты, менеджеры вращались в этой гуще. И отсюда, в этот час дня, когда работа уже окончена, а игра временно остановлена, они все чем-то похожи. Не в негативном смысле этого слова. Наоборот. Их общие страхи особенно ярко проступали на фоне догорающего солнца. Озабоченность лиц, спешка, дела роднили толпу чужаков и незнакомых. Хотя они противились этой мысли, злились и не прощали свои собственные ошибки другим, они выглядели сейчас ближе, чем когда-либо.
Иногда, толпа напоминает безликую, серую массу. Но это только на первый взгляд. Есть еще второй, который дает возможность различить каждого в отдельности. Это все Зозали. Она учит самым простым и лежащим на поверхности вещам. Даже не учит, а просто замечает. Поднимает и показывает. Однажды мы шли с ней вдоль моря в Кусейре. Под ногами шелестела галька. И хотя она была серая и безликая, без единой ракушки или яркого пятна, мы все равно по привычке смотрели под ноги. Зозали наклонилась и подняла камушек, ничем не отличавшийся от сотен тысяч других. Она долго изучала его, положив на ладонь. Я тоже принялась его разглядывать. Через несколько минут, не обнаружив ничего примечательного, я спросила:
-Я чего-то не вижу?
-А что ты хочешь увидеть?
-Что-то особенное.
Зозали повертела камушек в руке:
-Он красивый.
-Но он такой же, как все остальные.
-Может быть. Но он все равно мне нравиться. – Она стиснула ладонь и кинула камушек в море.

Солнце исчезло за горизонтом. Лампочки у прилавков и магазинов, окруженные желтым кругом света, поочередно выхватывали из темноты лица. Движение улицы смягчилось: то ли от темных красок вечера, то ли от усталости. Город неспешно погружался в другой ритм. Я подумала о пустыне. Отсюда ее не разглядеть, но все ощущения подсказывают, как она близка. Может, именно эта близость делает египтян более сплоченными, а их глаза настороженными. Шаткость и непостоянство впитываются с рождения. Наверно, что-то похожее течет в жилах у островитян, которые живут под властью приливов и отливов океана. Все зависит от него. Вещи и дома теряют важность.
С балкона Зозали видно пирамиды. Туристы, приезжая впервые в Каир, часто думают, что они находятся где-то далеко в песках. А они стоят прямо у города, как часть сегодняшнего дня, словно не осознавая свою тысячелетнюю разницу. Время в Египте перемешалось и то, что было создано в глубокой древности все еще актуально. Это приезжие замечают разницу между прошлым и настоящим, а египтяне – нет. Мне кажется, многое сохранилось благодаря тому, что вещи здесь не так важны, история не разорвана на куски и периоды, а течет, как река. Впрочем, пирамиды тоже строились не для людей, а для богов.
Вечернее затишье все больше окутывало и затягивало в призрачное спокойствие. Я уже забыла о Зозали и нашем разговоре, как вдруг она встала с кровати, подошла и тихо, не разбивая чар, сказала:
-Мне нравятся лица статуй в музее, поэтому я работаю там гидом.
Я улыбнулась ей в ответ, словно извиняясь за былую настойчивость, которая теперь казалась шумной и неуместной. Но лицо Зозали оставалось неподвижным, она не видела ни вины, ни обиды. Однако она увидела мое любопытство и решила помочь:
-Хочешь узнать почему?
-Хочу
-У них не серьезные лица.
Я снова улыбнулась, в этот раз от непонимания:
-То есть как не серьезные?
-Просто не серьезные. Они знают, что все это блеф: их наряд, статус, имя. И зная это, они улыбаются.
-Насмехаются над простыми смертными?
-Наоборот

На следующий день я пошла в музей. Толпа туристов и автобусов сгрудилась на узкой улочке возле входа. Отовсюду раздавались крики гидов, преимущественно арабов. Их явно забавляло собственное превосходство и они не переставали насмешливо подмигивать друг другу. Так делали новички. Старожили лениво вели за собой группы, напоминая шерпов в Гималаях, где величественная работа смешалась с рутиной.
Пробираясь к кассам, я еще раз удивилась выбору Зозали. Ведь где-то среди этого шума находилась и она. Более того, вопреки раздражению и духоте, царящим вокруг, ей удавалось сохранить терпение. Мне его с трудом хватило, чтобы купить билеты и попасть вовнутрь.
Музей напоминал чулан. На один квадратный метр приходилось несоизмеримое количество экспонатов. Одни вещицы бережно расставлены, другие просто свалены в кучу. Но стоило подойти поближе, вглядеться, как сразу по телу пробегала дрожь. Их обыденность снимала маску и приоткрывала завесу времени. Перед глазами возникала жизнь, когда-то давно заточенная в камень. В залах было прохладно, что еще больше подчеркивало контраст с миром за стенами. Я оглянулась, со слабой надеждой увидеть Зозали. Поначалу я расстроилась, но тут же вспомнила о цели своего визита и решила, что оно, быть может, и к лучшему, если я сама посмотрю на статуи. Я долго ходила вдоль залов, рассматривая каменные лица. Одни улыбались, другие наоборот властно смотрели прямо тебе в глаза. Незаметно пролетело несколько часов. Людей стало гораздо меньше и вскоре охранник сообщил, что музей закроется через пятнадцать минут. Почувствовав усталость, я присела на лестницу, ведущую в нижний зал. Тогда я и увидела Зозали. Она сидела на лестнице напротив. Нас разделяли фараоны с женами, километры песка и тысячи лет. В солнечных столбиках, падающих из окна, метались пылинки. Зозали не заметила меня. На коленях у нее лежал альбом для рисования. Рука быстрыми движениями наносила штрихи. Время от времени она бросала взгляд на статую, стоящую в метрах пяти. Это был молодой юноша, получеловек-полубог, с огромной короной и повязкой на бедрах. На алибастровом лице царила спокойная улыбка.
Мне вспомнился один из наших разговоров. Я спросила у Зозали верит ли он в бога. Она попросила уточнить в какого именно.
-В христианского, - предположила я.
-А какой он? – спросила тогда Зозали. Я сказала, что он помогает людям, а когда они умирают, то решает, куда их отправить в рай или ад, в зависимости от того хорошего и плохого, что они сделали в жизни.
-Что такое рай и ад?
Мне сложно было ответить на ее вопросы, в виду того, что я редко углублялась в вопросы религию, и все-таки, я попробовала объяснить, как смогла.
-Рай – это светлое и доброе место, где люди всегда счастливы и всегда вместе. А в аду все наоборот, там никто никогда не станет счастливым.
-А что там есть еще помимо счастья или его отсутствия?
Я пожала плечами.
-Тогда, я не верю в такое место. Но есть кое-что, о чем я много думаю. Для этого не обязательно нужна вера, хватит обычного взгляда. Однажды, я провела ночь в пустыни и долго на нее смотрела. Очень долго. Я все думала, что такое пустыня, Пустыня – это песок? Нет. Это все, те животные и растения, которые в ней обитают? Нет. Это оазис? Нет. Это ветры, дующие над дюнами? Нет. Тогда что? Где, в чем спрятана ее суть – безграничность, молчание, свобода?
-И где?
-Здесь, - Зозали указала на голову. – И везде.
-Как может быть и здесь и везде?
-Это мое сознание создает эту суть, но и эта суть создает мое сознание. Я и есть пустыня. Пустыня и есть я.
-Это сложно понять.
-Да. Почувствовать легче.