|
|
|
Англо-русская дуэль №2.
|
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 483
Замечания : 0%
Весь остаток августа isakoff23 и мастер_Йода занимаются переводом следующего текста:
So my poem is damned, and immortal fame is not for me! I am nobody forever and ever. Intolerable fate!
Snatching my hat, I dashed down the criticism, and rushed out into Broadway, where enthusiastic throngs were crowding to a circus in a side-street near by, very recently started, and famous for a capital clown.
Presently my old friend Standard rather boisterously accosted me.
"Well met, Helmstone, my boy! Ah! what's the matter? Haven't been committing murder? Ain't flying justice? You look wild!"
"You have seen it then?" said I, of course referring to the critism.
"Oh yes; I was there at the morning performance. Great clown, I assure you. But here comes Hautboy. Hautboy—Helmstone."
Without having time or inclination to resent so mortifying a mistake, I was instantly soothed as I gazed on the face of the new acquaintance so unceremoniously introduced. His person was short and full, with a juvenile, animated cast to it. His complexion rurally ruddy; his eye sincere, cheery, and gray. His hair alone betrayed that he was not an overgrown boy. From his hair I set him down as forty or more.
"Come, Standard," he gleefully cried to my friend, "are you not going to the circus? The clown is inimitable, they say. Come; Mr. Helmstone, too—come both; and circus over, we'll take a nice stew and punch at Taylor's."
The sterling content, good humor, and extraordinary ruddy, sincere expression of this most singular new acquaintance acted upon me like magic. It seemed mere loyalty to human nature to accept an invitation from so unmistakably kind and honest a heart.
During the circus performance I kept my eye more on Hautboy than on the celebrated clown. Hautboy was the sight for me. Such genuine enjoyment as his struck me to the soul with a sense of the reality of the thing called happiness. The jokes of the clown he seemed to roll under his tongue as ripe magnum bonums. Now the foot, now the hand, was employed to attest his grateful applause. At any hit more than ordinary, he turned upon Standard and me to see if his rare pleasure was shared. In a man of forty I saw a boy of twelve; and this too without the slightest abatement of my respect. Because all was so honest and natural, every expression and attitude so graceful with genuine good-nature, that the marvelous juvenility of Hautboy assumed a sort of divine and immortal air, like that of some forever youthful god of Greece.
But much as I gazed upon Hautboy, and as much as I admired his air, yet that desperate mood in which I had first rushed from the house had not so entirely departed as not to molest me with momentary returns. But from these relapses I would rouse myself, and swiftly glance round the broad amphitheatre of eagerly interested and all-applauding human faces. Hark! claps, thumps, deafening huzzas; the vast assembly seemed frantic, with acclamation; and what, mused I, has caused all this? Why, the clown only comically grinned with one of his extra grins.
Then I repeated in my mind that sublime passage in my poem, in which Cleothemes the Argive vindicates the justice of the war. Aye, aye, thought I to myself, did I now leap into the ring there, and repeat that identical passage, nay, enact the whole tragic poem before them, would they applaud the poet as they applaud the clown? No! They would hoot me, and call me doting or mad. Then what does this prove? Your infatuation or their insensibility? Perhaps both; but indubitably the first. But why wail? Do you seek admiration from the admirers of a buffoon? Call to mind the saying of the Athenian, who when the people vociferously applauded in the forum, asked his friend in a whisper, what foolish thing had he said?
Again my eye swept the circus, and fell on the ruddy radiance of the countenance of Hautboy. But its clear honest cheeriness disdained my disdain. My intolerant pride was rebuked. And yet Hautboy dreamed not what magic reproof to a soul like mine sat on his laughing brow. At the very instant I felt the dart of the censure, his eye twinkled, his hand waved, his voice was lifted in jubilant delight at another joke of the inexhaustible clown.
Circus over, we went to Taylor's. Among crowds of others, we sat down to our stews and punches at one of the small marble tables. Hautboy sat opposite to me. Though greatly subdued from its former hilarity, his face still shone with gladness. But added to this was a quality not so prominent before: a certain serene expression of leisurely, deep good sense. Good sense and good humor in him joined hands. As the conversation proceeded between the brisk Standard and him—for I said little or nothing—I was more and more struck with the excellent judgment he evinced. In most of his remarks upon a variety of topics Hautboy seemed intuitively to hit the exact line between enthusiasm and apathy. It was plain that while Hautboy saw the world pretty much as it was, yet he did not theoretically espouse its bright side nor its dark side. Rejecting all solutions, he but acknowledged facts. What was sad in the world he did not superficially gainsay; what was glad in it he ! did not cynically slur; and all which was to him personally enjoyable, he gratefully took to his heart. It was plain, then—so it seemed at that moment, at least—that his extraordinary cheerfulness did not arise either from deficiency of feeling or thought.
Suddenly remembering an engagement, he took up his hat, bowed pleasantly, and left us.
"Well, Helmstone," said Standard, inaudibly drumming on the slab, "what do you think of your new acquaintance?"
The two last words tingled with a peculiar and novel significance.
"New acquaintance indeed," echoed I. "Standard, I owe you a thousand thanks for introducing me to one of the most singular men I have ever seen. It needed the optical sight of such a man to believe in the possibility of his existence."
"You rather like him, then," said Standard, with ironical dryness.
"I hugely love and admire him, Standard. I wish I were Hautboy."
"Ah? That's a pity, now. There's only one Hautboy in the world."
This last remark set me to pondering again, and somehow it revived my dark mood.
"His wonderful cheerfulness, I suppose," said I, sneering with spleen, "originates not less in a felicitous fortune than in a felicitous temper. His great good sense is apparent; but great good sense may exist without sublime endowments. Nay, I take it, in certain cases, that good sense is simply owing to the absence of those. Much more, cheerfulness. Unpossessed of genius, Hautboy is eternally blessed.
"Ah? You would not think him an extraordinary genius, then?"
"Genius? What! such a short, fat fellow a genius! Genius, like Cassius, is lank."
"Ah? But could you not fancy that Hautboy might formerly have had genius, but luckily getting rid of it, at last fatted up?"
"For a genius to get rid of his genius is as impossible as for a man in the galloping consumption to get rid of that."
"Ah? You speak very decidedly."
"Yes, Standard," cried I, increasing in spleen, "your cheery Hautboy, after all, is no pattern, no lesson for you and me. With average abilities; opinions clear, because circumscribed; passions docile, because they are feeble; a temper hilarious, because he was born to it—how can your Hautboy be made a reasonable example to a handy fellow like you, or an ambitious dreamer like me? Nothing tempts him beyond common limit; in himself he has nothing to restrain. By constitution he is exempted from all moral harm. Could ambition but prick him; had he but once heard applause, or endured contempt, a very different man would your Hautboy be. Acquiescent and calm from the cradle to the grave, he obviously slides through the crowd."
"Ah?"
"Why do you say Ah to me so strangely whenever I speak?"
"Did you ever hear of Master Betty?"
"The great English prodigy, who long ago ousted the Siddons and the Kembles from Drury Lane, and made the whole town run mad with acclamation?
"The same," said Standard, once more inaudibly drumming on the slab.
I looked at him perplexed. He seemed to be holding the master-key of our theme in mysterious reserve; seemed to be throwing out his Master Betty, too, to puzzle me only the more.
"What under heaven can Master Betty, the great genius and prodigy, and English boy twelve years old, have to do with the poor commonplace plodder, Hautboy, an American of forty?"
"Oh, nothing in the least. I don't imagine that they ever saw each other. Besides, Master Betty must be dead and buried long ere this."
"Then why cross the ocean, and rifle the grave to drag his remains into this living discussion?"
"Absent-mindedness, I suppose. I humbly beg pardon. Proceed with your observations on Hautboy. You think he never had genius, quite too contented, and happy and fat for that—ah? You think him no pattern for men in general? affording no lesson of value to neglected merit, genius ignored, or impotent presumption rebuked?—all of which three amount to much the same thing. You admire his cheerfulness, while scorning his commonplace soul. Poor Hautboy, how sad that your very cheerfulness should, by a by-blow, bring you despite!"
"I don't say I scorn him; you are unjust. I simply declare that he is no pattern for me."
A sudden noise at my side attracted my ear. Turning, I saw Hautboy again, who very blithely reseated himself on the chair he had left.
"I was behind time with my engagement," said Hautboy, "so thought I would run back and rejoin you. But come, you have sat long enough here. Let us go to my rooms. It is only a five minutes' walk."
"If you will promise to fiddle for us, we will," said Standard.
Fiddle! thought I--he's a jiggumbob fiddler, then? No wonder genius declines to measure its pace to a fiddler's bow. My spleen was very strong on me now.
"I will gladly fiddle you your fill," replied Hautboy to Standard. "Come on."
In a few minutes we found ourselves in the fifth story of a sort of storehouse, in a lateral street to Broadway. It was curiously furnished with all sorts of odd furniture which seemed to have been obtained, piece by piece, at auctions of old-fashioned household stuff. But all was charmingly clean and cozy.
Pressed by Standard, Hautboy forthwith got out his dented old fiddle and, sitting down on a tall rickety stool, played away right merrily at "Yankee Doodle" and other off-handed, dashing, and disdainfully care-free airs. But common as were the tunes, I was transfixed by something miraculously superior in the style. Sitting there on the old stool, his rusty hat sidways cocked on his head, one foot dangling adrift, he plied the bow of an enchanter. All my moody discontent, every vestige of peevishness, fled. My whole splenetic soul capitulated to the magical fiddle.
"Something of an Orpheus, ah?" said Standard, archly nudging me beneath the left rib.
"And I, the charmed Briun," murmured I.
The fiddle ceased. Once more, with redoubled curiosity, I gazed upon the easy, indifferent Hautboy. But he entirely baffled inquisition.
When, leaving him, Standard and I were in the street once more, I earnestly conjured him to tell me who, in sober truth, this marvelous Hautboy was.
"Why, haven't you seen him? And didn't you yourself lay his whole anatomy open on the marble slab at Taylor's? What more can you possibly learn? Doubtless, your own masterly insight has already put you in possession of all."
"You mock me, Standard. There is some mystery here. Tell me, I entreat you, who is Hautboy?"
"An extraordinary genius, Helmstone," said Standard, with sudden ardor, "who in boyhood drained the whole flagon of glory; whose going from city to city was a going from triumph to triumph. One who has been an object of wonder to the wisest, been caressed by the loveliest, received the open homage of thousands on thousands of the rabble. But to-day he walks Broadway and no man knows him. With you and me, the elbow of the hurrying clerk, and the pole of the remorseless omnibus, shove him. He who has a hundred times been crowned with laurels, now wears, as you see, a bunged beaver. Once fortune poured showers of gold into his lap, as showers of laurel leaves upon his brow. To-day, from house to house he hies, teaching fiddling for a living. Crammed once with fame, he is now hilarious without it. With genius and without fame, he is happier than a king. More a prodigy now than ever."
"His true name?"
"Let me whisper it in your ear."
"What! Oh, Standard, myself, as a child, have shouted myself hoarse applauding that very name in the theatre."
"I have heard your poem was not very handsomely received," said Standard, now suddenly shifting the subject.
"Not a word of that, for Heaven's sake!" cried I. "If Cicero, traveling in the East, found sympathetic solace for his grief in beholding the arid overthrow of a once gorgeous city, shall not my petty affair be as nothing, when I behold in Hautboy the vine and the rose climbing the shattered shafts of his tumbled temple of Fame?"
Next day I tore all my manuscripts, bought me a fiddle, and went to take regular lessons of Hautboy.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 483
Замечания : 0%
Мы, пожалуй, начнем пораньше. Тем более что и так уже получилось весьма "попозже".
Авторство закрытое.)
Сергей Сухарев, Lambengolmo и sunRISe переводили рассказ Германа Мелвилла "Скрипач".
Уважаемые читатели, на ваш суд:
Перевод номер раз.
Итак, моя поэма проклята, а вечная слава не для меня! Я никто на веки-вечные. Чертова судьба!
Схватив шляпу и выбросив критику из головы, я выскочил на Бродвей, где восторженные люди толпились у входа в цирк, что находился в ближайшем переулке, наблюдая за недавно начавшимся выступлением небезызвестного столице клоуна. В этот момент мой старый друг Стэндард шумно окликнул меня.
"Рад видеть тебя, Хельмстон, мальчик мой! Эй, что с тобой? Ты совершил убийство? Куда смотрит правосудие? У тебя бешеный взгляд!"
"Ты это видел?" - сказал я, ссылаясь, конечно же, на критику.
"Ну еще бы; я был там на утреннем представлении. Замечательный клоун, уверяю тебя. А вот и Габой. Габой - Хельмстоун."
Не имея времени или желания возмутиться оскорбительной ошибкой, я мгновенно успокоился, как только взглянул на лицо столь бесцеремонно представленного нового знакомого. Он был невысок, полноват и по-юношески оживлен. Цвет его лица был на редкость румяным; он обладал искренними веселыми, серыми глазами. Одни только волосы говорили о том, что он уже не мальчишка. Судя по прическе, я дал бы ему лет 40, а то и больше."Иди сюда, Стэндард", радостно закричал он моему другу, "ты не собираешься в цирк? Говорят, этот клоун неповторим. Пойдемте; Мистер Хельмстон тоже - оба пойдемте; когда цирк кончится, мы купим отличное тушеное мясо с пуншем у Тейлора."
Наличие денег, неплохой юмор, необычайная румяность, и искреннее выражение лица крайне незаурядного нового знакомого подействовали на меня волшебным образом. Оказалось, всего лишь лояльность к человеческой природе помогает принять приглашение от столь безупречно доброго и честного сердца.
Во время циркового представления я наблюдал больше за Габоем, чем за прославленным клоуном. Габой был объектом моего наблюдения. Лучась неподдельным наслаждением, он поразил меня до глубины души ощущением реальности вещи, которую называют счастьем. Шутки клоуна он, казалось, закатывал под язык словно спелые плоды magnum bonum (гибрид вишни и сливы). Руками и ногами выказывал он свою благодарность - аплодисменты. Хлопая громче остальных, он повернулся к Стэндарду и мне, чтобы увидеть разделяем ли мы его редкое удовольствие. В сорокалетнем мужчине я видел двенадцатилетнего мальчишку; и это ничуть не портило моего к нему уважения. Потому что все было настолько искренне и естественно: каждая эмоция, каждое действие, за которыми стояла добрая душа, что милое ребячество Габоя представлялось божественным и бессмертным духом, одним из вечно юных греческих богов.
Но чем больше я наблюдал за Габоем и чем больше я восхищался его духом детства, тем больше понимал, что подавленное настроение, с которым я покинул дом никуда не делось и вернется при первой возможности. Чтобы избежать рецидива, я торопливо оглядел лица заинтересованных, хлопающих людей. Чу! Хлопки, удары, оглушительные "Ура!"; огромное столпотворение одобряюще неистовствовало; и что, подумал я, вызвало все это? Зачем клоун комично ухмыльнулся одной из его козырных гримас?
Затем я прокрутил в голове тот отрывок из моей поэмы, в котором аргивянин Клеоземс доказывает справедливость войны. Да, да, подумал я про себя, вот сейчас запрыгну на сцену и прочту тот самый отрывок; нет, даже всю поэму целиком; будут ли они аплодировать поэту так, как аплодируют клоуну? Нет! Они освищут меня и назовут слабоумным или сумасшедшим. Но на чем все это держится? На их увлеченности или бесчувственности? Наверное и на том и на этом; но в основном на увлеченности. Но зачем слезы? Вы ищите восхищения у поклонников шута? Вспомнилось высказывание афинянина; когда люди на собрании аплодировали ему, он шепотом спросил друга: какую глупость он сказал?
Снова я глазами окинул цирк и остановился на сияющем багряном лице Габоя. Но эта безупречно честная жизнерадостность пренебрегла моим презрением. Моя нетерпимая гордость была уязвлена. А еще, Габой не думал о том, что магия разъедает душу, как об этом думал я, разглядывая смешливые морщинки на его лбу. В тот самый момент я почувствовал рывок осуждения, его глаза светились, он бурно махал руками, его голос был приподнят в ликующей радости от неисчерпаемых шуток клоуна.
Цирк кончился, мы пошли к Тейлору. Среди других кучек людей мы сели за один из мраморных столиков с тушеным мясом и пуншем. Габой сел напротив меня. Хотя он заметно приубавил свою веселость, его лицо все еще сияло от удовольствия. Но в добавок к тому, была особенность, не виданная до этой поры, определенная по безмятежному выражению - глубокий здравый смысл. Здравый смысл в нем и хорошее чувство юмора взялись за руки. Пока беседа продолжалась между ним и оживленным Стэндардом - ибо я не сказал ничего или почти ничего - я все больше и больше поражался отличной способностью рассуждать, которую он проявлял. В большинстве своих высказываний на различные темы Габой интуитивно проводил линию от энтузиазма к апатии. Было видно, что хотя Габой принимал мир таким, какой он есть, теоретически он не признавал ни светлую сторону, ни темную. Он отвергал все размышления, но признавал факты. Все, что было грустного в мире, он не рассуждая отрицал, все, что было хорошим, он принимал. Он пятнал циничность, а все, что было приятным лично для него, он с благодарностью допускал к сердцу. Было очевидно, как казалось в тот момент, по крайней мере, что его чрезвычайная бодрость возникает ни от дефицита чувств, ни от дефицита мыслей.
Неожиданно, вспомнив о делах, он взял свою шляпу, учтиво поклонился и покинул нас.
"Ну, Хельмстон", сказал Стэндард, неслышно барабаня по плите, "что ты думаешь о своем новом знакомом?"
Два последних слова прозвучали по-особенному.
"Новом знакомом, действительно", вторил я. "Стэндард, я должен выразить тебе тысячу благодарностей, за то, что ты познакомил меня с самой неординарной личностью из тех, что я когда-либо видел. Понадобился бы оптический прицел, чтобы поверить в существование такого человека."
"Ты сильно на него похож, в таком случае", с ироничной сухостью произнес Стэндард.
"Я сильно привязался к нему, я им восхищаюсь, Стэндард. Хотел бы я быть Габоем."
"А? Очень жаль. Но Габой во всем мире только один."
Последнее замечание заставило меня снова погрузится в свои мрачные размышления.
"Его невероятная бодрость, я полагаю", сказал я, грустно улыбаясь "берет свое начало скорее в счастливом стечении обстоятельств, нежели в характере. Его великолепный здравый смысл сложно не заметить; но чувство рациональности может и не быть божественным даром. Нет, я понимаю, что в некоторых случаях здравый смысл может и отсутствовать. Тем более, жизнерадостность. Не обладая гениальностью, Габой навеки благославлен."
"А? Стало быть, ты не думаешь, что он чрезвычайно гениален?"
"Гений? Что? Такой невысокий и толстый парень - гений! Гений как Кассий, должен быть худощав."
"А? тебе не кажется, что Габой раньше обладал гением, но к счастью от него избавился и растолстел?"
"От гения избавится так же невозможно, как излечиться от скоротечной чахотки."
"А? Ты рассуждаешь очень уверенно."
"Да, Стэндард", плакал я, погружаясь в хандру, "твой веселый Габой, все же не шаблон, не урок для тебя и для меня. При средних способностях; суждения ясны, так как ограничены; поддается искушениям, потому что они слабы; нрав веселый, потому что он таким родился - как Габой может быть примером для такого домашнего парня как ты или амбициозного мечтателя как я? Ничто не может вывести его за рамки приличия, ему попросту нечего в себе сдерживать. По конституции он освобожден от всякого морального вреда. Амбиции могли бы его подстегнуть; но самые разные люди, слышавшие аплодисменты в свою честь или переносившие всеобщее презрение, могли бы стать твоим Габоем. Уступчивый и спокойный от колыбели до могилы, он словно проскальзывает через толпу."
"А?"
"Зачем ты произносишь "А?" так странно, всякий раз когда я говорю?"
"Ты когда-нибудь слышал о мастере Бетти?"
"Великий английский вундеркинд, который давным давно вытеснил Сиддонсов и Кембелов из Drury Lane, и заставил весь город сходить с ума, одобряя его?"
"В точку", заметил Стэндард, снова неслышно постучав по плите.
"Я смотрел на него в недоумении. Он, казалось, был ведом основным ключом нашей беседы; словно, он упомянул о своем мастере Бетти, чтобы еще больше ввести меня в заблуждение.
"Какое отношение мастер Бетти, великий гений и вундеркинд, мальчик двенадцати лет может иметь к обыкновенному бедному трудяге Габою сорока лет?"
"Да никакого, конечно. Я не могу представить, что они когда-нибудь виделись. Кроме того, мастер Бэтти должно быть умер и похоронен задолго до этого."
"Тогда почему бы не пересечь океан и не разрыть его могилу, чтобы его останки тоже поучаствовали в этой живой дискуссии?"
"Я что-то отвлекся. Смиренно прошу прощения. Продолжай свои рассуждения о Габое. Ты думаешь, что он никогда не был гением, что он слишком доволен и счастлив, и толстоват - а? Ты думаешь, он не образец для мужчин в целом? Не эталон, не пример, игнорируемый гений или импотент презумпционно запрещенный? - Все три из которых почти одно и то же. Ты восхищаешься его жизнерадостностью, и в то же время презираешь его простую душу. Бедный Габой, как жаль, что твоя жизнерадостность набивает тебе шишки, несмотря ни на что!"
"Я не говорил, что презираю его; ты не прав. Я просто сказал, что он не является для меня примером."
Внезапный шум, раздавшийся позади, привлек мое внимание. Обернувшись, я снова увидел Габоя, неуклюже пытавшегося пересесть на стул, который он оставил.
"Я оставил вас, чтобы кое-в-чем поучаствовать", произнес Габой," но подумал и решил вернуться к вам. Но пойдемте, вы уже довольно долго здесь сидите. Пойдем ко мне на квартиру. Это не займет больше пяти минут пешком."
"Если ты пообещаешь сыграть для нас на скрипке, мы согласимся", заметил Стэндард.
"Скрипка! Подумал я - он что, скрипач-виртуоз? Неудивительно, что гении отказываются измерять скорость смычка. Моя хандра навалилась на меня еще сильнее.
"Я с удовольствием сыграю вам, сколько угодно," ответил Габой Стэндарду. "Пойдемте."
Через пять минут мы оказались в пятиэтажном здании на одном из переулков Бродвея, сильно смахивающем на склад. Квартира была несуразно уставлена всеми сортами старой мебели, которая, казалось, была заполучена по крупицам на различных аукционах старинной домашней утвари. Но все было очаровательно чисто и уютно.
Под нажимом Стэндарда, Габой тотчас достал свою старую обшарпанную скрипку, присев на высокий шаткий табурет, весело заиграл "Янки Дудл" и другие беззаботно - жизнерадостные композиции. Но частенько, пока лились звуки я замирал, когда игра чудесным образом превосходила по мастерству оригиналы. Его ржавого цвета шляпа была косо надета на голову, нога болталась из стороны в сторону, он зачаровывающе водил смычком. Все мое капризное недовольство, последние остатки раздражительности исчезли. Моя хандрящая душа капитулировала перед волшебной скрипкой.
"Что-нибудь из Орфея, а?", оживился Стэндард, лукаво пихая меня под левый бок.
"А я обожаю Бруно", пробормотал я.
Скрипка замолчала. Я еще раз с любопытством взглянул на Габоя. Но тот был совершенно сбит с толку инквизицией. Когда, покинув его, я и Стэндард оказались на улице еще раз, я истово заклинал его сказать мне, кем Габой был на самом деле.
"Зачем? Разве ты не видел его? И разве ты сам не разложил всю его анатомию на мраморной плите у Тейлора? Что еще ты пытаешься узнать? Вне сомнения, твой виртуозный разум уже поставил тебя в известность всего."
"Ты издеваешься надо мной, Стэндард. Тут какая-то тайна. Скажи мне, я умоляю, кто Габой на самом деле?"
"Экстраординарный гений, Хельмстон", произнес Стэндард неожиданно горячо, "который в детстве испил всю чашу славы; который шел из города в город от триумфа к триумфу. Тот, кто был объектом обожания и любви, и получил дань в виде тысячи тысяч проклятий. Но сегодня он гуляет по Бродвею и никто не знает кто он. И я и ты, и локоть торопящегося клерка и нос безжалостного автобуса пытаемся пихнуть его. Тот, кто сто раз был увенчан лаврами, а теперь, как видишь, носит бобровую жилетку. Однажды удача изменила ему, осыпав лавровые листья с его лба золотым ливнем на колени. Теперь он вынужден спешить от дома к дому, обучая игре на скрипке, чтобы заработать на жизнь. Переполненный когда-то славой, теперь он счастлив и без нее. Обладая гением и не имея славы, он счастливее короля. Сейчас он необыкновенен, как никогда ранее."
"Его настоящее имя?"
"Позволь мне шепнуть тебе на ухо."
"Что? Ах, Стэндард, я как ребенок, хрипло кричал это имя в театре."
"Я слышал, твою поэму не слишом-то оценили", сказал Стэндард, неожиданно сменив тему.
"Не говори об этом, ради Бога", умолял я. "Если Цицерон, путешествуя по востоку, обнаружил привлекательное утешение его горю в виде безжизненных руин заброшенного, когда-то процветающего города, мои великие свершения обращаются в ничто, когда я вижу в душе Габоя розы и виноградную лозу, ползущую по ветхим стенам его разрушенного храма славы?"
На следующий день я порвал все свои рукописи, купил себе скрипку и отправился брать регулярные уроки у Габоя.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 483
Замечания : 0%
Перевод номер два.
Итак, творение мое предано анафеме, и не мне приобщиться к бессмертию. Отныне и на веки вечные, я — никто. Нестерпимая участь!
Схватив шляпу, я швырнул статью на пол и бросился из дома на Бродвей, по которому толпы восторженных зрителей спешили в цирк, недавно открытый неподалеку — на одной из боковых улиц — и прогремевший благодаря первоклассному клоуну.
Навстречу мне с радостным возгласом устремился мой давний приятель Стэндард:
— Хелмстоун, это ты? Как я рад! Да что с тобой? Уж не убил ли кого? Убегаешь от правосудия? Ты похож на помешанного.
— А, ты уже видел? — воскликнул я, имея в виду, разумеется, рецензию.
— Ну как же, как же — был на утреннем представлении. Великий клоун, поверь мне. А вот и Гобой! Гобой — Хелмстоун.
У меня не было ни времени, ни охоты сердиться на его досадное заблуждение, потому что при первом же взгляде на нового знакомого, столь бесцеремонно мне представленного, я немедленно успокоился. Это был упитанный коротышка, по-мальчишески живой и подвижный. На лице его играл свежий деревенский румянец, серые глаза смотрели весело и открыто. Только по волосам было видно, что ему за сорок.
— Поторапливайтесь, Стэндард! — на ходу закричал он моему другу. — Вы ведь в цирк? Говорят, превосходнейший клоун. Идемте же! Мистер Хелмстоун, давайте и вы с нами: пойдем вместе, а потом поужинаем у Тейлора — закажем тушеное мясо и пунш.
Непритворная приветливость моего нового, столь необычного знакомого, его румяное, сияющее довольством и добротой лицо подействовали на меня завораживающе. Было бы просто бесчеловечно не откликнуться на это бесхитростное, чистосердечное приглашение.
Во время представления Гобой занимал меня больше, чем прославленный клоун. Я не сводил с него глаз. Его неподдельный восторг волновал меня до глубины души, ибо давал почувствовать реальность того, что именуют счастьем. Шутки клоуна он, казалось, смаковал, будто спелые сливы. Притопыванием и хлопками он то и дело выражал ему свою признательность и пылкое одобрение. При каждом чуть менее заурядном трюке он оборачивался к нам — убедиться, что мы разделяем его величайшее удовольствие. В сорокалетнем мужчине мне виделся мальчишка лет двенадцати, однако уважение мое к нему от этого нимало не уменьшалось. Все в нем было настолько естественно и безыскусно, жесты и восклицания исполнены такой свободы и непринужденности, что он — само воплощение молодости — невольно напоминал греческого бога [1], наделенного вечной юностью.
Как ни был я поглощен созерцанием Гобоя, как ни восхищался им, все же то отчаяние, в каком я выбежал из дома, вновь и вновь охватывало меня. Но я старался отогнать его и мельком оглядывал сотрясаемый рукоплесканиями обширный амфитеатр, полный увлеченных зрелищем человеческих лиц. Слышите? Топот, хлопки, оглушительные выкрики: огромная аудитория словно обезумела от восторга. И что же тому причиной? Всего лишь клоун, растянувший рот до ушей в особенно удачной ухмылке.
Здесь я мысленно продекламировал отрывок из своей трагедии в стихах — возвышенный монолог, в котором Клеотем Аргивский защищает справедливость начатой им войны. Вот если бы сейчас, думал я, ринуться на арену и прочесть эти строки во всеуслышание — или даже разыграть перед зрителями всю трагедию целиком, будут ли аплодировать поэту так, как аплодируют клоуну? Куда там! Меня освищут, сочтут недоумком или рехнувшимся… Что же из этого следует? Ты одержим или они бесчувственны? И то и другое, наверное, но одержимость твоя несомненна. Так к чему сетовать? Ты жаждешь восхищения от поклонников паяца? Вспомни афинянина [2], произносившего речь перед народным собранием: когда слушатели устроили ему шумную овацию, он шепотом спросил друга, что за глупость случилось ему высказать.
Я быстро окинул глазами цирк — и взор мой снова упал на румяное, сияющее лицо Гобоя. Его открытая, простодушная веселость презирала мое презрение. Моя непомерная гордыня была посрамлена. Тем не менее сам Гобой и не подозревал, что за магический упрек являло такой душе, как моя, его озаренное улыбкой лицо. В тот самый миг, когда я почувствовал боль укора, глаза Гобоя заблестели, он всплеснул руками, и голос его присоединился к взрыву всеобщего ликования при новой шутке неистощимого на выдумки клоуна.
По окончании представления мы направились к Тейлору. В зале было людно, мы сели за мраморный столик в углу и заказали тушеное мясо и пунш. Гобой расположился напротив меня. Теперь он держался ровно, хотя было видно, что радостное настроение еще не оставило его. К этому добавилось, однако, не замеченное мною ранее спокойное выражение вдумчивой сосредоточенности. Здравомыслие, казалось, не разлучалось в нем с добродушием. Стэндард увлеченно беседовал с Гобоем, я же говорил мало и не переставал удивляться глубине суждений моего нового знакомого. О чем бы ни зашла речь, Гобой в своих замечаниях — скорее всего, бессознательно — чуждался как безразличия, так и излишней горячности. Было ясно, что он видел мир без прикрас, но не преувеличивал ни темных, ни светлых его сторон. Отвергая досужие теории, он признавал только факты. Он не отворачивался от горестной жизни, но и не пренебрегал ее радостями, всем сердцем принимая то, что доставляло ему удовольствие. Ясно было и то (во всяком случае, так мне тогда показалось), что его необыкновенная жизнерадостность вызвана отнюдь не скудостью мысли или недостатком чувства.
Внезапно Гобой вспомнил о назначенной встрече, взял шляпу и откланялся. Мы остались вдвоем.
— Ну что, Хелмстоун, — заговорил Стэндард, беззвучно барабаня пальцами по столу, — как тебе твой новый знакомец?
В его вопросе мне почудился особый, непонятный мне смысл.
— Поистине новый, — отозвался я. — Просто не знаю, как и благодарить тебя за это знакомство. Таких людей я еще никогда не встречал. Только увидев их воочию, и можно поверить, что они существуют на свете.
— Похоже, он тебе приглянулся, — со сдержанной иронией заметил мой собеседник.
— Я от него в восхищении, Стэндард! Хотелось бы мне быть Гобоем.
— В самом деле? Жаль: в мире ведь только один Гобой.
Эти слова побудили меня задуматься, и дурное настроение вновь овладело мной.
— Его редкая жизнерадостность, — произнес я, саркастически усмехаясь, — проистекает, на мой взгляд, скорее от счастливого стечения обстоятельств, нежели от счастливого характера. В здравости суждений ему не откажешь, однако величайшее здравомыслие способно обходиться без возвышенных дарований. Более того, я убежден, что в иных случаях здравомыслие как раз и свидетельствует об отсутствии таланта, а жизнерадостность и подавно. Обделенный божьим даром, Гобой благословен во веки веков.
— Вот как? Значит, по-твоему, на гения он не похож?
— Что! На гения? Этот толстенький коротышка — гений? Нет-нет, гений должен быть худ, подобно Кассию [3].
— Вот как? Ну а если все-таки Гобой некогда был гениален, но со временем от гениальности, по счастью, избавился — и в конце концов растолстел?
— Гению избавиться от гениальности — все равно что умирающему от скоротечной чахотки избавиться от чахотки.
— В самом деле? Твои суждения довольно решительны.
— Послушай, Стэндард! — воскликнул я с нарастающим раздражением. — В конечном счете, твой весельчак Гобой для нас не пример и не образец. Способности у него посредственные, ясность суждений — от ограниченности, безмятежность чувств — от их умеренности, живость темперамента — от природы: так возможно ли видеть идеал в Гобое человеку столь порывистому, как ты, или такому честолюбивому мечтателю, как я? Ничто не соблазняет его выйти за привычные рамки, ему не приходится бороться с искушениями. По натуре к душевным потрясениям он не способен. Вот если бы его подстрекало честолюбие, если бы он хоть однажды услышал овацию или вкусил горечь пренебрежения — он был бы совсем иным, твой Гобой! Смиренный и безропотный, он вместе с толпой свершает свой путь от колыбели до гроба.
— Неужто?
— Ты как-то странно все время меня переспрашиваешь…
— А тебе не доводилось слышать о юном Бетти [4]?
— Об английском вундеркинде, который встарь вытеснил из Друри-Лейн [5] семейство Кемблов и Сиддонс [6] и свел весь Лондон с ума от восторга?
— О нем самом, — подтвердил Стэндард, все так же неслышно барабаня пальцами по столу.
Я смотрел на него в растерянности. Казалось, он почему-то таит от меня то ключевое слово, которое разрешило бы наш спор, а юного Бетти упомянул только затем, чтобы еще больше меня запутать.
— Да что, во имя всего святого, может быть общего между гениальным Бетти — этим двенадцатилетним мальчиком, чудом природы — и бедным тружеником Гобоем, обыкновеннейшим американцем сорока лет от роду?
— Решительно ничего. Навряд ли они вообще встречались. К тому же юный Бетти, по всей вероятности, давным-давно умер и покоится в земле.
— Тогда с какой стати вытаскивать мертвеца из могилы за океаном — чтобы вовлечь его в наш спор?
— Это я по рассеянности. Покорнейше прошу прощения. Что еще ты мог бы сказать о Гобое? Пожалуйста, продолжай. По-твоему, гениальностью он никогда не обладал, слишком доволен жизнью, счастлив и чересчур толст для гения, не так ли? По-твоему, он не достоин подражания? Не может служить уроком непризнанному дарованию, отвергнутому гению или тому, чья тщеславная самонадеянность была осмеяна, — а разве все эти судьбы не сходны между собой? Ты восхищаешься веселостью Гобоя и в то же время презираешь его заурядность. Бедняга Гобой! Как грустно, что даже твоя веселость рикошетом навлекает на тебя презрение!
— Я не говорю, что презираю его, — ты несправедлив. Я только хочу сказать, что для меня он — не образец.
Послышались шаги: я обернулся и увидел Гобоя. Он с довольным видом снова уселся на свое место.
— Я опоздал на свидание, — заговорил он, — и подумал, что лучше будет вернуться к вам. Однако вы тут засиделись! Пойдемте ко мне! Это всего в пяти минутах ходьбы, не больше.
— С условием, что вы сыграете нам на скрипке, — заявил Стэндард.
«На скрипке!» — чуть не воскликнул я. Так он, оказывается, еще и скрипач?! Что ж, стоит ли тогда удивляться тому, что гениальность не снисходит к смычку бог весть какого-то там скрипача? Хандра моя все усиливалась.
— Готов играть для вас, пока вам не надоест, — ответил Гобой. — Пойдемте!
Вскоре мы поднялись на шестой этаж дома, похожего на склад, в боковой улочке, примыкающей к Бродвею. Мебель в комнатах стояла такая разнородная, как будто попала сюда с нескольких аукционов по продаже старых вещей. Тем не менее обстановка подкупала опрятностью и уютом.
Побуждаемый Стэндардом, Гобой незамедлительно извлек старую, видавшую виды скрипку и, примостившись с ней на высоком расшатанном стуле, задорно сыграл «Янки Дудл» и еще парочку бойких, простеньких, залихватски-бесшабашных песенок. Несравненное мастерство, с каким он исполнял эти незамысловатые мелодии, ошеломило меня. Этот человек в сдвинутой набекрень порыжелой шляпе, сидевший сейчас перед нами на колченогом стуле, покачивая в такт ногой, — этот человек владел смычком чародея. Куда девались мое недовольство, раздражение, скука? Я и думать забыл о своей меланхолии и всем существом отдался волшебной власти его игры.
— Что-то в нем от Орфея, верно? — шепнул Стэндард, не без лукавства толкнув меня локтем.
— А я тогда — зачарованный Бруин [7], — пробормотал я.
Скрипка умолкла. Я с удвоенным любопытством взглянул на невозмутимо-благодушного Гобоя. Однако по виду его, как и прежде, ни о чем нельзя было догадаться.
Когда, попрощавшись с ним, мы вышли на улицу, я принялся умолять Стэндарда рассказать мне, ничего не утаивая, кто же на самом деле этот удивительный Гобой.
— Как, разве ты не видел его только что? И не ты ли сам так придирчиво анатомировал его за мраморным столиком у Тейлора? Чего же тебе еще надо знать о нем? Полагаю, твоя испытанная проницательность уже подсказала тебе все необходимые выводы.
— Ты смеешься надо мной, Стэндард! Здесь кроется какая-то тайна… Скажи мне, ради бога, этот Гобой — кто он?!
— Он гений, Хелмстоун! — заговорил Стэндард с неожиданной горячностью. — Мальчиком он уже испил чашу славы, с триумфом шествуя от столицы к столице. Мудрецы превозносили его, красавицы боготворили, толпы видели в нем своего кумира. А сегодня он идет по Бродвею, и никто не узнает его. Как тебя или меня, его толкают локтями спешащие клерки, он едва успевает увернуться от безжалостного омнибуса. Тот, кто прежде сотни раз был увенчан лаврами, ныне носит потертую касторовую шляпу. Некогда фортуна щедро осыпала его золотом и почестями, теперь же он ходит из дома в дом, зарабатывая на хлеб уроками игры на скрипке. Пресыщенный некогда славой, он счастлив ныне и без нее. Оставленный ею, но неразлучный с гением, он блаженнее короля. И потому теперь более достоин изумления, чем когда-либо.
— Назови мне его настоящее имя!
— Позволь, я шепну тебе на ухо.
— Как! Стэндард, да ведь я сам, еще мальчиком, хлопая после концерта в ладоши, до хрипоты выкрикивал это имя…
— Я слышал, твою стихотворную трагедию встретили довольно прохладно, — заметил вдруг Стэндард, меняя тему разговора.
— Ни слова об этом, заклинаю тебя! — вскричал я. — Если Цицерон, путешествуя по Востоку [8], находил скорбное утешение в созерцании пустынных развалин некогда величественного города, то чего стоят мои ничтожные горести, когда в Гобое моим взорам предстают виноградная лоза и розовый куст, обвившиеся вкруг колонн поверженного в прах храма Славы?
Назавтра я порвал все свои рукописи, купил скрипку и стал брать уроки музыки у Гобоя.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 483
Замечания : 0%
Перевод номер три.
Итак, моя поэма забракована, слава мне не суждена! Отныне я никто. Какая невыносимая участь!
Схватив шляпу, я отбросил рецензию и выскочил на Бродвей, где воодушевленные толпы устремлялись в переулок, к цирку, совсем недавнему, но уже известному столичным клоуном.
Мой старый друг Стендерт пристал ко мне в несколько возбужденном состоянии:
"Какая встреча, Хелмстоун, мальчик мой! Эй, что случилось? Неужели убил кого-то? Куда ж делась справедливость? Выглядишь дико!"
"Ты видел это?" естественно, имея в виду рецензию.
"О да, я был на утреннем выступлении. Талантливейший клоун, я тебя уверяю. А вон и Хоубой идет. Хоубой - Хелмстоун."
Не имея ни времени, ни склонности обижаться на эту досадную ошибку, я тут же успокоился, пока вглядывался в лицо нового знакомого, столь бесцеремонно представленного. Он был низким и полноватым, с юношескими, живыми чертами лицами. Лицо светилось сельским румянцем; серые глаза блестели искренностью и весельем. И только волосы выдавали в нем далеко не мальчика. По волосам я бы дал ему не меньше сорока.
"Идем, Стендерт," радостно крикнул он моему другу, "ты не идешь в цирк? Говорят, клоун неподражаем. Идем, мистер Хелмстоун, Вы тоже – идемте вместе; а после цирка отведаем замечательного рагу с пуншем в «У Тейлора»."
Непробиваемо приподнятое настроение, ненормальный румянец и искренность моего нового необычного знакомого действовали на меня как магия. Принять приглашение от этого, вне сомнения, милого и чистосердечного человека казалось просто долгом самой человеческой природе.
Во время выступления я следил взглядом скорее за Хоубоем, чем за знаменитым клоуном. Хоубой был для меня достопримечательностью. Его подлинное веселье вселило в мою душу уверенность в существование такой вещи как счастье. Казалось, что он перекатывал под языком шутки клоуна как зрелые желтые сливы. Нога, а теперь рука - ими он выказывал свое одобрение. С каждым новым успехом он смотрел поверх меня и Стендерта, чтобы удостовериться, что его редкое удовольствие разделяют другие. В этом сорокалетнем мужчине я видел двенадцатилетнего мальчика; и это не преуменьшало моего уважения. Потому что все это было таким настоящим, естественным, каждое выражение лица и поза так изящны в своем подлинном добродушии, что эта изумительная юность Хоубоя принимала некий божественный, бессмертный вид, что-то от вечно-молодых греческих богов.
Но сколько бы я не вглядывался в Хоубоя, не любовался его видом, все же ощущение безысходности, с которым я изначально вырвался из дома, не покинуло меня окончательно, равно как и не докучало мне скорыми возвращениями. Но от этих повторений я пробуждался и бегло осматривал широкий амфитеатр со страстно заинтересованными лицами, рассыпающимися в аплодисментах. Только послушай! Аплодисменты, овации, оглушительные крики «ура!» – сборище безумцев в неистовом порыве одобрения; чем же, задумался я, это вызвано? Ведь клоун всего лишь скалился одной из своих фирменных ухмылок.
Затем я проговорил в голове потрясающий отрывок из своей поэмы, в котором Клеофим Грек отстаивает справедливость войны. Эй, эй, подумал я, запрыгни я сейчас на арену и повтори тот отрывок, нет, разыграй я целую трагедию перед ними, стали бы они аплодировать поэту так же, как аплодируют клоуну? Нет! Они бы освистали меня, назвали бы маразматиком или безумцем. И что это доказывает? Твою одержимость или их бесчувственность? Возможно оба, но первое – вне всякого сомнения. Но к чему причитать? Разве ты ищешь признания от любителей шутов? Вспомни изречение афинцев, которые при виде публики, шумно аплодирующей на форуме, шепотом спрашивали у друзей, что за глупость он сказал?
Я вновь окинул взглядом цирк и встретился с по-деревенски сияющим выражением лица Хоубоя. Это истинное веселье презирало мое презрение. Моей фанатичной гордости был сделан выговор. Но Хоубою даже не снилось, что его смеющиеся брови волшебным образом порицали души, подобные моей. В тот самый момент я почувствовал жало осуждения, он подмигнул, махнул рукой, его голос ликующе вознесся от очередной шутки неутомимого клоуна.
После цирка мы пошли в «У Тейлора». В окружении толпы мы сели за наши рагу с пудингом за одним из мраморных столиков. Хоубой сел напротив меня. Пусть прежняя веселость приутихла, его лицо все еще сияло радостью. Но добавилась черта, не столь заметная прежде: некая безмятежность досужего, глубокого здравомыслия. Его здравомыслие и расположение духа всегда шли под руку. Пока шел разговор между оживленным Стендертом и Хоубоем – я практически ничего не говорил – я был под все большим и большим впечатлением от замечательной трезвости ума, которую он демонстрировал. В большинстве своих высказываний по различным темам Хоубой, казалось, подсознательно придерживался тонкой линии между энтузиазмом и апатией. Было очевидно, что несмотря на то, что Хоубой видел мир гораздо шире, чем он был, теоретически он не придерживался ни темной, ни светлой стороны. Отбрасывая все решения, он признавал лишь факты. Все, что было грустного в мире, он не отрицал поверхностно, все, что было веселого, он цинично опозоривал; а все, что доставляло удовольствие лично ему, он принимал близко к сердцу. Это было очевидно – по крайней мере, так казалось в тот момент – что его исключительная веселость не проистекала из недостатка чувств или мыслей.
Внезапно, вспомнив о назначенной встрече, Хоубой взял шляпу и, любезно поклонившись, покинул нас.
"Что ж, Хелмстоун," сказал Стендерт, тихо постукивая по мрамору, "что ты думаешь о новом знакомом?"
Последние два слова кольнули особым, прежде неизвестным значением.
"В самом деле, новый знакомый," повторил я. "Стендерт, я в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты представил одному из самых необыкновенных людей, которых я когда-либо встречал. Если бы я его сегодня не встретил, никогда бы не поверил, что такие существуют."
"Ты прямо как он, " сказал Стендерт, с сухой иронией.
"Я сильно полюбил его и восхищаюсь им, Стендерт. Жаль, что я не Хоубой."
"А? Вот уж жалость. Хоубой один такой в мире."
Последние слова вернули меня на землю, почему-то разбудили скверное настроение.
"Его удивительная веселость, как мне кажется," сказал я, злобно посмеиваясь, "происходит не только от благосостояния, но и из удачного характера. Его здравомыслие очевидно; но благорассудие свободно существует без исключительных талантов. Нет, я согласен, в некоторых случаях благоразумие – простая компенсация за их отсутствие. Более того, веселость. Лишенный гениальности, Хоубой вечно страдает.
"Что? Ты разве не думаешь, что он необычайный гений?"
"Гений? О чем ты! Такой низенький, толстенький парень и гений! Гении, подобные Кассиусу, тщедушны"
"А? Но разве ты можешь не представить Хоубоя состоявшимся гением, который по счастливой случайности избавился от нее, а позже потучнел?"
"Для гения избавиться от своей гениальности так же невозможно, как человеку с прогрессирующим туберкулезом избавиться от болезни."
"Да? Ты говоришь очень категорично."
"Да Стендерт," закричал я, раздражаясь все больше, "твой весельчак Хоубой, в итоге не является ни примером, ни образцом. Ни для тебя, ни для меня. Его способности посредственны; идеи ясны лишь в силу их ограниченности; увлеченность – следствие слабоволия; веселый нрав, с этим он был рожден – как твой Хоубой может стать разумным примером для такого талантливого парня как ты или амбициозного мечтателя, как я? Ничто не привлекает его поверх обыденных рамок; и внутри ему просто нечего сдерживать. Склад ума освобождает его от любого нравственного вреда. Если бы его когда-нибудь терзали амбиции; случись ему услышать аплодисменты или испытать презрение, он был бы совершенно другим человеком. Уступчивый и спокойный, с рождения и до смерти, очевидно, он просто сквозит в толпе"
"Что?"
"Почему ты постоянно говоришь Что, что бы я ни сказал?"
"Ты когда-нибудь слышал о Мастере Бетти?"
"Видный гений Англии, который много лет назад изгнал Сиддонсов и Кемблсов из Друри-Лейн, и заставил весь город безумно рукоплескать?
"Тот самый," сказал Стендерт, вновь постучав по столику.
Я взглянул на него в замешательстве. Казалось, что он хранит таинственный ключ к нашей теме; казалось, что вспомнил о Мастере Бетти лишь чтобы еще больше меня запутать.
"Да что может быть общего между Мастером Бетти, великим гением, двенадцатилетним английским мальчиком и бедным банальным работягой, Хоубоем, американцев сорока лет? "
"О, совершенно ничего. Я даже не могу представить, чтобы они встречались. Более того, Мастер Бетти должен быть мертв и давно похоронен."
"Зачем тогда пересекать океан, разорять могилу и привлекать его останки к беседе?"
"Рассеянность, я полагаю. Прошу прощения. Продолжай о своих наблюдениях за Хоубоем. Ты считаешь, он никогда не имел талантов, всем доволен, потому счастлив и толст – да? Ты не считаешь его примером для людей в целом? Не дающий ценных уроков об упущенных возможностях, пренебреженных талантах или осужденной бессильной самонадеянности? – все это равнозначно. Ты любуешься его веселостью, насмехаясь над заурядностью. Бедный Хоубой, как грустно, что твоя веселость неожиданно принесла тебе презрение!"
"Я не говорю, что я его презираю; ты несправедлив. Я лишь заявляю, что он не пример для меня."
Внезапный шум сбоку привлек меня. Повернувшись, я увидел Хоубоя, беспечно сидящего на прежнем месте.
"Я опоздал на свою встречу", сказал Хоубой, "и подумал, что могу вернуться и вновь присоединиться к вам. А вы здесь долго просидели. Пойдемте ко мне. Здесь всего пять минут ходьбы."
"Если обещаешь нам сыграть, мы пойдем," сказал Стендерт.
Сыграть! – подумал я – значит, он играет на каком-то инструменте? Немудрено, гении склонны оценивать свои способности по скрипке. Мое уныние заметно усилилось.
"Я с радостью сыграю вам," ответил Хоубой Стендерту. "Идем."
Через несколько минут мы были на пятом этаже какого-то склада на улице, пересекающей Бродвей. Комната была любопытно обставлена различной странной мебелью, которая, казалось, была куплена, одна за одной, на аукционах старомодной утвари. Было, однако, чисто и уютно.
По просьбе Стендерта Хойбой незамедлительно вытащил свою щербатую старую скрипку и, сев на высокий шаткий стул, довольно весело сыграл Янки Дудл и другие импровизированные, энергичные, небрежно беспечные мелодии. Но какими бы заурядными не были мелодии, я был прикован какой-то исключительностью его стиля. Сидя на старом табурете, с выцветшей шляпой набекрень, произвольно болтая ногой, он усердно играл на волшебной скрипке. Вся моя угрюмость и недовольство, все следы сварливости – пропали. Моя раздражительная душа пала под чарами скрипки.
"В нем есть что-то от Орфея, правда?" сказал Стендерт, игриво толкнув меня в левое ребро.
"А я – очарованный Брюн," прошептал я.
Скрипка смолкла. Вновь, с удвоенным любопытством, я взглянул на спокойного, бесстрастного Хоубоя. Но он полностью сбил расследование с толку.
Когда, уходя от Хоубоя, мы со Стендертом вновь оказались на улице, я просто заклинал его рассказать мне, кем в действительности был это чудесный Хоубой.
"Разве ты не видел его? И разве ты разложил его по косточкам на мраморном столике в «У Тейлора»? Что ты еще можешь узнать о нем? Несомненно, твоя совершенная проницательность уже отдала тебя под власть всего этого".
"Ты надо мной издеваешься, Стендерт. Здесь какая-то тайна. Умоляю, скажи, кто такой Хоубой?"
"Удивительный гений, Хелмстоун," сказал Стендерт с внезапным энтузиазмом, "который в детстве осушил кубок славы; чьи хождения из города в город были хождениями от одного триумфа к другому. Тот, кто удивлял мудрейших, кого ласкали прекраснейшие, кого искренне уважали тысячные толпы. Но сегодня он идет по Бродвею, и никто его не узнает. Он, кто сотни раз был увенчан лаврами, теперь, как ты видишь, носит бобровую шапку. Когда-то судьба омывала его золотым дождем, подобно лаврам на челе. Теперь же он торопливо бегает от дома к дому, зарабатывая на хлеб уроками скрипки. Однажды пресытившись славой, теперь он весел без нее. Талантливый и бесславный, он счастливее королей. Сейчас он гениален больше, чем когда-либо".
"Как его настоящее имя?"
"Давай я шепну тебе на ухо".
"Что! О, Стендерт, я сам, как ребенок, сам кричал, охрипший от возгласов одобрения, это самое имя в театре."
"Я слышал, твою поэму не очень любезно приняли," сказал Стендерт, внезапно сменив тему.
"Ни слова об этом, ради бога" вскричал я. "Если Цицерон, путешествуя по Востоку, облегчил свои страдания, наблюдая за бесславным падением некогда прекрасного города, стоит ли обращать на меня внимание, когда я вижу в Хоубое виноградную лозу и розу, взбирающиеся по расшатанной колонне обрушенного храма его Славы?"
На следующий день я разорвал все свои рукописи, купил скрипку и начал брать уроки у Хоубоя.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 483
Замечания : 0%
Голоса распределяем между тремя участниками по 3-х балльной шкале. При этом не забываем указывать достоинства и недостатки текстов (в противном случае голос не засчитывается).
Голосование открыто!
Зы. Большое спасибо дуэлянтам за проделанную работу!
Ззы. Vitelly, потому что три переводчика.
Зззы. Джефф, если не трудно, удали, пожалуйста, флуд. Спасибо.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 109
Замечания : 0%
Читая первую и третью работы, я читала «перевод», местами откровенно плохой. Читая вторую, я читала художественное произведение. В этой работе отсутствуют корявости, встречающиеся в плохих переводах, когда переводчик, не вполне владея собственным языком, не в силах найти достойную замену переводимому. Например, «восторженные люди», «воодушевленные толпы» - это звучит плохо в данном случае, «толпы восторженных зрителей» - это звучит хорошо.
Далее, вот это, например: «выбросив критику из головы» (текст №2) – можно, конечно, сослаться на многозначность перевода слова «criticism», но нужно следить за происходящим в произведении, тогда можно будет и перевести правильно – как же он выбросил из головы критику, если его друг несколькими предложениями позже отмечает его удрученный вид, а сам герой далее спрашивает его про эту самую критику?
«The sterling content, good humor, and extraordinary ruddy, sincere expression of this most singular new acquaintance acted upon me like magic. It seemed mere loyalty to human nature to accept an invitation from so unmistakably kind and honest a heart.»
Бесподобный абзац. Требующий действительно хорошего знания английского, равно как и родного языка (пробелы в первом пункте можно, кстати, возмещать, применяя мыслительную деятельность). Переводчик номер раз перевел неправильно, не пошевелил мозгами в нужный момент (ну при чем тут деньги?!), и еще наворотил что-то такое нечитаемое про «лояльность». У номера три было бы неплохо, если бы не выражения «непробиваемо приподнятое настроение» и «ненормальный румянец». Номер два: «Непритворная приветливость моего нового, столь необычного знакомого, его румяное, сияющее довольством и добротой лицо подействовали на меня завораживающе. Было бы просто бесчеловечно не откликнуться на это бесхитростное, чистосердечное приглашение» - хорошо, хотя у переводчика последнее предложение получилось гораздо более восторженным, нежели у оригинала; но, поскольку герой – поэт, это даже хорошо, наверно.
Еще. Про magnum bonums очень хотелось бы отметить предложение. Замечание к первому переводчику: это художественное произведение, а не учебник по ботанике, не катит. Номер три: сливы под язык очень трудно засунуть, да еще и перекатывать их потом. Второй переводчик нашел достойную, живую замену «roll» - по смыслу смакование есть продолжительное действие с едой или питьем на языке, то есть, по сути, то же перекатывание, но при этом зрелый плод сливы там не кажется таким уж неуместным в данном случае.
Ладно, хватит, наверное, я еще долго так могу.
А вообще, все молодцы. Это же сложно очень – переводить, а текст весьма непростой. Секунданту за него отдельное спасибо, за доставленное удовольствие от прочтения.
Номер два, конечно.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 109
Замечания : 0%
Ах да, память мне подсказывает что-то про трехбалльную систему. Расскажите поподробнее. А то я не поняла, поэтому благополучно забыла про это.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 552
Замечания : 0%
http://bookz.ru/authors/melvill-german/skripa4_167/1-skripa4_167.html
советую прочесть и сравнить со вторым текстом
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 483
Замечания : 0%
sunRISe, зачем?!
Берта-Летта, следует распределить первое, второе и третье места между всеми тремя работами.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 552
Замечания : 0%
Rina_Lu, плагиат, дело тонкое
http://www.litportal.ru/genre8/author5342/read/page/1/book93607.html
а еще вот здесь
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 109
Замечания : 0%
Тут и прибегать к поисковику не надо, понятно, что это профессиональный перевод. А вот зачем он здесь - я думаю, у секунданта были на то причины. А вы влезли зря.
Текст номер два – первое место.
Текст номер три – второе место.
Текст номер один – третье место.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 552
Замечания : 0%
Окей, то что Сергей Сухарев известный российский переводчик, можно было бы и заранее сообщить. Тогда не создалось бы такой непонятной ситуации. Но зачем заставлять читателей оценивать профессиональный перевод наравне с нашими? Ума не приложу.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 353
Замечания : 0%
sunRISe, в мире существует всего 20 сюжетов. все - плагиат. абсолютно все.
простите за оффтоп. в скором времени прочту тексты и проголосую.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 335
Замечания : 0%
Прочитав все тексты пришла к такому выводу: на первое место претендуют первая и вторая работы. Третью отмела как-то сразу очень коробил такой перевод: "Итак, моя поэма забракована, слава мне не суждена! ", "Схватив шляпу, я отбросил рецензию и выскочил на Бродвей, где воодушевленные толпы устремлялись в переулок, к цирку, совсем недавнему, но уже известному столичным клоуном. " не очень красивые обороты, дело даже не в точности(дословности) перевода, а в том, чтобы найти достойную замену этим словам в русском языке. И вот момент: "Теперь же он торопливо бегает от дома к дому..."
Что бы сравнить первую и вторую работы еще раз перечитала эти строки: 1. " Было видно, что хотя Габой принимал мир таким, какой он есть, теоретически он не признавал ни светлую сторону, ни темную. Он отвергал все размышления, но признавал факты. Все, что было грустного в мире, он не рассуждая отрицал, все, что было хорошим, он принимал. Он пятнал циничность, а все, что было приятным лично для него, он с благодарностью допускал к сердцу. Было очевидно, как казалось в тот момент, по крайней мере, что его чрезвычайная бодрость возникает ни от дефицита чувств, ни от дефицита мыслей. " и 2. "Было ясно, что он видел мир без прикрас, но не преувеличивал ни темных, ни светлых его сторон. Отвергая досужие теории, он признавал только факты. Он не отворачивался от горестной жизни, но и не пренебрегал ее радостями, всем сердцем принимая то, что доставляло ему удовольствие. Ясно было и то (во всяком случае, так мне тогда показалось), что его необыкновенная жизнерадостность вызвана отнюдь не скудостью мысли или недостатком чувства. "
Во первой работе это место кажется несколько сложной для восприятия, вторая для меня гораздо ближе.
Итог:
1 место Вторая работа.
2 место Первая работа.
3 место Третья работа.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 206
Замечания : 0%
Золото - №2.
Серебро - №1.
Бронза - №3.
Первый перевод от профессионального, конечно, отстает, но выглядит получше третьего, который переведен, что называется, в лоб... В принципе, это нормально для начинающих переводчиков переводить дословно, без каких-либо литературных прикрас. Но хочу поблагодарить переводчиков, так как они проделали кропотливейшую работу, многим и в страшном сне не снившуюся.
|
|
|
