|
|
|
Массовый аноним. Дуэль №499
|
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
Участники в (кол-ве) 12 персон:
* Горностай,
* andrik,
* 0lly,
* Silber47,
* Stupidness,
* GrossJoe,
* дядя_Пася,
* say,
* Кроатоан,
* Solnechnaya,
* limonio,
* KOMODOR
Обычная анонимная дуэль.
Срок написания: 10 дней. (20-го июня все тексты должны быть у меня на почте)
Время голосования: 14 дней (хвала дядьке Лимону).
Тип голосования:
* для дуэлянтов - принудительное (за себя голосовать нельзя, так что, Лимон усмири свой сок).
* для остальных - по желанию, выказывается мнение обо всех текстах и в заключении голосуем за ТОП-3 понравившихся (первому месту три очка выставляем, второму - два, а третьем - одно).
Пример голосования:
Первый текст бла-бла-бал... Второй... т.д.. т.п.. и поэтому, мое мнение в пользу:
Лимонио - 3 очка.
Горностай - 2 очка.
Кроатоан - 1 очко.
Прежде всего, голоса должны быть аргументированы, а уж потом объявлено свое решение.
По результатам голосования будет объявлен победитель и так же претенденты на второе и третье места, которые так же будут вознагрождаться медалями.
Объем: предел 30000 знаков с пробелами (до этого лимита можно, за - нельзя).
Рассказы присылайте на почту catch22@live.ru
А теперь то, чего так ждем.
Тема: Метаморфозы
Пишем в жанре магического реализма. Вы будете балансировать на тонкой грани сюрра и реальности, и при этом нужно постараться не превратить рассказ в полный абсурд. Удачи!
Жду от вас удивительных рассказов. И да, я знаю, что кто-то уже проклинает меня, но, как говорится, назад дороги нет.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-1-
Обычные вещи
Молодой, синеглазый программист Александр неторопливо шел по утоптанной тропинке. С затянутого тучами неба медленно падали хлопья пепла. Возле земли их подхватывал ветер и заставлял крутиться в неистовом бессмысленном танце. Он видел нависшие над ним черные тени, от которых тянулись скрюченные руки и он знал, что стоит на минутку зазеваться и они утащат глубоко в лес. Его окружал мир в которым он ощущал грусть, печаль и безысходность, где извилистая тропинка была единственным указателем направления, а тишину нарушал одинокий вой лохматого ветра.
Саша подходил к маленькому селу где и осталось то наверно семей двадцать. Как они в этой глуши жили-неясно. Ничего Саша об этом месте не знал, пока ему по наследству от матери не остался дом. Пол года не решался приехать, откладывал, сомневался и даже злился, что мать всю жизнь молчала об этом, но вот он уже четыре километра топает пешком по заваленной пеплом земле.
На небольшой полянке оказался мужчина среднего роста и сердитым выражением лица. Непонятным для Саши образом густая борода мужчине шла и чем-то делала его похожим на угрюмого гнома. Плотная одежда усиливала это сходство.
- Эй, а я тебя раньше не видел. Сын что ли? - недоверчивые глаза уставились из-под большой меховой шапки, натянутой на голову до упора.
- А вы собственно кто? - с недоумением спросил Саша.
- Не «выкай» мне тут. Я ж не барин. Ишь понабрались глупостей в городах. Так сын или нет? И шутки со мной свои не шути, а то ух, что сделаю. - незнакомец пригрозил правой рукой.
- Чей? - тупо спросил Александр. Маленький червяк сомнения начал расти, съедая одинокие крупицы уверенности. Спасало Сашу только то, что они были разбросаны по всему телу и быстро уничтожить ее запасы вечно голодному монстру не удавалось.
- Ну, Маргариты. Не царя ж батюшки в конце концов. - мужик обнажил зубы, довольный своей шуткой.
Саша молча кивнул. Он было решил, что глаза его подводят, но изо рта собеседника вместе со слюнями начала стекать вязкая темно-зеленая зависть и шлепаться на землю.
- Ладно уж, проведу тебя. - незнакомец потащил было руку с намерением похлопать по плечу, но тут же отдернул ее.
Стали идти через село. Смотреть было особо не на что: голые деревья, ветхие, покосившиеся заборчики, доживающие свои последние года и обшарпанные домики. Не понятно, что люди вообще здесь забыли.
«Сюда и не ездит никто. Кроме таких вот идиотов с наследством. Да местные изредка туда-сюда мотаются.» - подумал он.
- Вон твой дом, отсюда сам уже дойдешь, авось не потеряешься. - мужик махнул рукой на одинокое здание за селом и ушел.
Саша подошел поближе. Под ногами похрустывал пепел. Ему было непонятно чему так завидовал незнакомец. Он смотрел на простой каменный дом с явными отметинами времени. От сельских здание отличалось разве что размером и стариной. Неохотно встав на прогнившие доски, заменявшие порог, открыл дверь. В нос ему ударил сильный, затхлый запах одиночества покинутого дома. Саша заколебался, внутри него проходила борьба правой чашки весов, которая была за то, чтоб все таки войти и левой, которая была категорически против. Аргумент «я что зря приперся» - принес сокрушительную победу правой чашечке и она уверенно рухнула вниз. Саша поднял ногу и глубоко вздохнув ринулся внутрь включать свет.
Посередине огромной комнаты неохотно пробудилась ото сна лампочка. Сняв сделанные по спец заказу темные очки, он смахнул со штанин налипший на них снег и расстегнул пальто.
- Ну и дыра. - негромко сказал он. - Пыль, пауки во всех углах и...А, черт. - Его нога провалилась в одну из дырок в полу. Внизу послышался недовольный писк.
Он рывком выдернул ногу и вернулся ко входу.
- Не грустный. Спокойный. - Саша кинул нежный взгляд на землю бережно закутанную снегом и закрыл дверь.
------
Программист весело насвистывая шел по утоптанной тропинке, покрытой пеной чистого тополиного пуха. Ветер больше не выл от холода, он нежно трепал мелкие цветочки, которые в немом восхищении тянулись к солнцу. Он подымал легкий сладковатый запах туда, где Саша мог его ощутить. Он снова проходил мимо нависших над дорожкой деревьев, но теперь они не таили в себе угрозу. Они бережно прикрывали его от палящего летнего солнца. Ему казалось, что мир погружен в легкий туман, который приглушал буйство сезонных красок. За сотню метров мог различить лишь смутные силуэты. В этот раз его глаза контактировали с природой без посредников.
«Интересно, - подумал Саша, остановившись под самым старым дубом, - а Ной спасал деревья или нет? А если не спасал, то кого нужно благодарить за их выживание? Кому они молятся? Тяжело наверно вот так стоять годами, десятилетиями, наблюдать и осознавать свою беспомощность. Ни букашек отравляющих внутренности не вытравить, ни грызущих плоть животных отогнать, - его пальцы скользнули по выцарапанной нетвердой рукой на коре признании любви. - Стоишь и стоишь, копишь мудрость, а передать то и некому. Лихой ветер унесет детей далеко-далеко и не увидишь.»
Молодой человек верил, что у каждого живого существа есть душа. Вот только бессмертие казалось ему уж полной чушью. «Все умрет так или иначе» - любил повторять он.
- Вернулся все таки. - бодрым голосом сказал давний незнакомец. Саша встретил его на той же полянке, что и зимой. Мужчина вел пастись коров.
- Зовут вас как хоть? - Саша пожал плечами.
- Опять за старое? Ну все ж свои, ну в самом-то деле. Кирил я. - бородач мягко улыбнулся и протянул шершавую, сильную руку.
- Очень приятно.
- В этот раз насовсем? Станешь нашим волшебником? - Синие глаза широко распахнулись, но серьезный взгляд сурового мужчины, не давал Саше даже малейшей возможности подумать, что это просто очередная недалекая шутка обывателей.
- Может. - только и ответил он.
- Да не боись ты. Ценим мы таких.
Посвистывая в такт своим ленивым мыслям. Программист приблизился к дому. В нем как раз заканчивал ремонт, приглашенный для такого случая грубый строитель Иля. Контраст между мягким именем парня и его катастрофическим хамством не поддавался описанию, но работником он был что надо. Шум работающего перфоратора едва заглушал матерные стихотворения, которые Иля сочинял на ходу.
- Эй, а ты что-то знаешь о здешних волшебниках? - неожиданно для себя решил спросить Саша.
Иля разразился длительной тирадой об не дружащих с головой заказчиках в конце которой Саша был послан в увлекательное пешее эротическое путешествие. Если бы у Саши в этот момент под рукой оказалась ручка он обязательно б законспектировал речь и узнал бы у первоисточника смысл всех непонятных изречений.
После мастерского прикосновения рук Или, ласканию стен валиком с целью нанесения на поверхность слоя дорогой краски, тотального истребления старой мебели, замены дырявого пола, а также монтированию новой системы освещения, дом принял приличный вид. Теперь уже внутри Саши не происходило никакой борьбы, весы радостно позвякивали чашечками, все его естество хотело жить здесь, ложиться в спальне цвета грозового неба, пить утром кофе на веранде и работать в кабинете с пурпурными занавесями. Такого преображения «гадкого утенка» он не ожидал. От пыльной хибары остались только толстые книги с желтыми страницами.
Он понял, что начал безудержно симпатизировать этому месту.
------
Проснувшись утром Саша выглянул на улицу. Стояла прекрасная осенняя пора, отличная погодка, чтоб пройтись. Подойдя к столу, он одел линзы. Теперь его глаза защищены упругими корректирующими зрение шторками. Распахнув дверь в его глаза так и устремились яркие краски. Предметы обрели точность, даже некоторую угловатость. Невероятная насыщенность цвета, которая открывались Саше только когда он носил линзы, пьянили молодого человека, на лице сияла улыбка человека без забот и тревог. Он вышел в мир фантазий, радости, который так отчаянно пытаются передать художники пейзажисты. Под ногами привычная извилистая тропка, которая для Саши уже стала символом пути к мирной жизни. Игривый ветер играл с немногочисленными палыми листьями, казалось будто малые детки играют в салочки. И даже потрепал Саше волосы будто старому знакомому.
Из леса выскочил белый кролик. Он стал прыгать вокруг Саши будто маня за собой.
-Я не твоя Алиса. - прошептал человек.
Кролик покрутил хвостиком и ринулся прочь.
Саша присел и облокотился об дерево. Мир погрузился во тьму. Перед глазами вертелись только желтые светящиеся пятнышки, а потом они кинулись в озеро, по воде пошла мелкая рябь. Из глубины выпрыгнула рыба и перевернувшись в воздухе облачилась траурным опереньем ворона с горящими глазами. Из глубин мира, свои вести он несет. Для кого-то ночью упадет последняя звезда. Пролетая над Сашей с него упало длинное перо и покачиваясь опустилось ему на колени.
Небеса просияли и Саша проснулся. На коленях покоилось иссиня-черное перо. Поддавшись порыву Саша вставил перо в волосы и пошел домой.
По дороге назад ему снова встретился Кирил.
- Вижу ворон тебя признал. Теперь то зло мимо этого места проходить будет.
Саше показалось, что лицо собеседника расслабилось впервые за долгое время. От сельских Саша узнал, что для Кирила он третий потенциальный волшебник, но расспросить, что это за люди такие язык не поворачивался. Наливался будто железом и оторвать никак нельзя было.
- А делать мне что надо? - решил разобраться во всем Саша.
- Сам поймешь. По разному бывает. У каждого волшебника свой способ. Ты только с этим не затягивай, ладно?
«Легче сказать чем сделать» - сердито подумал Саша, но вслух ничего не сказал.
Странная штука эта вежливость. Не привык Александр разбивать чужие надежды ни в чем не разобравшись.
------
Саше понравилось ходить по местности с закрытыми глазами, полагаясь на слух и нюх. Иногда ему казалось, что мир сужается вокруг него и стоит свернуть чуть в сторону от намеченного пути как непреклонный ветер разорвет его и унесет кусочки в разные стороны, что и не соберет потом никто. А порой чудилось, что как не иди полянка никогда не кончится, тогда тепло земли аж жгло ступни гоня все вперед и вперед.
Неожиданно ему захотелось открыть глаза. Перед ним лежал синий котенок. Мысли закопошились в голове Саши, он пытался ухватиться хоть за одну из них, но те выскальзывали в самый последний момент. Наконец ему удалось таки поймать самую нерасторопную из них. Он вспомнил, что в детстве очень хотел синего котенка под цвет своих глаз, который часто приходил к нему во сне, но родители раз за разом твердили, что таких не бывает.
Котенок приветливо мяукнул, возвращая человека к действительности.
- И кого это не существует? - с нежной улыбкой сказал Саша.
- Мяу, - ответил котенок и повернул голову набок.
Саша подошел ближе и почесал котенка за ухом. Потом взял на руки. Котенок не был против. Уткнувшись прохладным носиком в грудь, маленькое животное уснуло.
Котенок стал жить с ним. Саша начал разбирать старые книги. Чем черт не шутит. Уж если синие котята на полянках попадаются, то почему бы и волшебникам не быть. Впрочем в книгах описания давались весьма туманные.
Узнал лишь, что обычно волшебниками становились дети других волшебников. Что глубинный ворон отмечал их своим пером и на время жизни колдуна улетал прочь. Одним было достаточно находится в поселке, чтоб беда обходила его стороной, другим нужно было проводить ритуалы, крестить всех и каждого, бить в бубен, или стоять под дождем. Способ редко повторялся дважды. Но вот ценили их как первых людей на селе.
Саше вспомнилась стекающая по лицу Кирила зависть и он захлопнул книгу. Ему хотелось спать.
Снились ему бумажные люди играющие на берегу ручья. Каким-то образом их окатило водой и они так и остались лежать на берегу ручья: щедро дающего жизнь и так же холодно отнимающего ее.
Саша проснулся по среди ночи.
------
Как бы там не думал об Саше Кирил, но первая весточка беды затронула именно его. Бородач слег с непонятной болезнью и уже неделю не вставал. Потом загорелся один из домов. Тушили всем селом, но спасти ничего не удалось. После третьего несчастья моральный дух людей упал до отрицательной отметки. Все ходили будто зомби. Неизвестная хворь подкашивала одного взрослого за другим. Из дома никто не выходил. От боли стонал на улицах ветер. Во дворах падали ветхие заборы.
Решили детей поселить в доме у Саши. Не ровен час еще крыша где обвалиться. У молодого парня в сердце носился маленький смерч. Дети то уже скорее на призраков походили, перепуганные, похудевшие, даже лица приобрели серость. Выдать каждому по цепи и можно было б не один замок заселить персональным духом, отпугивающим потенциальных жильцов и привлекающим туристов падких на острые ощущения.
Саша понимал, что на него все рассчитывают, что он должен уберечь этих детей, но абсолютно не понимал как это можно сделать. Он просто не верил в собственные силы, сердце поскрипывало где-то в пятках, руки мокли от волнения и теребили край футболки, а в горле то и дело образовывалась знойная пустыня, глаза вращались туда сюда не зная за что б такое зацепиться.
Взгляд скользнул вправо и остановился на синем котенке, сердце неохотно вернулось на положенное ему место, руки улеглись на коленях, мысли по военному начали выстраиваться в ровные ряды.
«Я уже один раз повстречал невозможное, так почему бы мне не стать самому таким?»
Саша глубоко вздохнул и ровным голосом начал рассказывать детям сказку.
-----
- Ты настоящий волшебник! - закричали дети, когда сказка наконец-то закончилась.
За окном вечерело.
- С чего вы взяли? - устало спросил Саша.
- Другие таких сказок не рассказывают. Точно-точно. Мы уже слышали все, которые знают наши матери и бабки. Твоя — не такая.
Во всех глазах Саша видел счастливый, живой огонек. Он рассмеялся от облегчения. Ему сложно было предположить, что когда-нибудь ему пригодятся истории увиденные в снах.
Ему показалось, что ветер проник в щелочку и тихо прошептал на ухо «молодец».
- Волшебник! Волшебник! - разносилось с разных сторон.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-2-
Нищенка
Жара, наверное, последняя в этом году, накрыла город. В ней, будто мухи в киселе плавали люди, плавились под солнцем крыши, по горячему асфальту медленно ползли автобусы. Воздух, тягучий и словно бы липкий, чуть дрожал вдалеке, а из-за соседних пятиэтажек поднималось бледно-фиолетовое марево.
Листва на деревьях висела пыльная, усталая. На пустыре перед окнами стояли, словно застывшие в полном безветрие, заросли пушистых одуванчиков и пахло пылью. Солнце светило на горшки с серой землей, где смирно засыхали цветы.
Ну простите меня, дорогие, уж как-нибудь в другой раз. Убегаю.
Отражение в зеркале не радует. Чуть острее стали скулы, нет больше наивной пухлости у щек, и губы в минуты раздражения сжимаются в тонкую презрительную ниточку. Едва заметные морщинки под глазами - не спасает даже косметика.
– А улыбка, вас очень даже красит, дорогая моя, – сказала я отражению, сунула ноги в старые добрые, разношенные туфли, потом утопила в сумке зонтик и выбежала в прохладную гулкость подъезда.
Вдоль набережной раскинулись шатры летних ресторанчиков, похожие на кремлевские башни, и сами эти башни тут же, рядом, молчали презрительно, подставляя шершавые кирпичные бока злому солнцу.
А я - бежала мимо них, чтобы сидеть в кафе под зонтиком, смотреть ему в глаза и глупо улыбаться как школьница.
- Парит сегодня, будет гроза. – сказал кто-то за моей спиной. Я не обернулась и только кивнула на бегу.
Гроза еще с утра, казалось, висела в воздухе, но все никак не могла собраться. И небо было уже не голубым, а, сизым, выцветшим от солнца.
- Ты мне понравилась.
Я вздрогнула. На меня смотрела старушка, а может быть, девчонка, не понять. Личико у нее было маленькое, бледное, с густыми тенями возле глаз. Волосенки, жидкие, белесые а может седые стянуты в тощий мышиный хвостик.
И укутана не по погоде: колготки, вытянутые на коленях, а из под желтой вязаной кофты торчит край цветастой юбки.
- Что? – оторопело спросила я.
-Ты мне понравилась, – старушка пожала плечиками. А потом это почти прозрачное существо, протянуло свою тонкую руку и указав на меня пальчиком сказала:
- Я тебя хочу.
Тут зрение у меня помутилось. Желтая кофта расплылась перед глазами. Я зажмурилась, тряхнула головой, а когда посмотрела на аллею вновь старушки уже не было.
Я бы, наверное, даже испугалась, но он уже подходил к парковой скамейке и улыбался.
- Темка! – я даже подскочила от радости.
- Жарища, - Темка выдохнул и плюхнулся рядом. - Представляешь, пробка на пол Московской. Стоят, потеют матерятся. Наверное, водителю какому-то плохо стало, он и впилился в столб. Давно ждешь?
- Нет, – я рассмеялась. – Опоздала на час, как всякая приличная девушка.
А жара и правда жуткая, - да вот, я указала на аллею. - Понимаешь, я старушку тут одну видела. Странную такую. По-моему это был глюк.
- Еще бы, - Темка поскреб затылок. - В такую жарищу у всех мозги плавятся. Куда пойдем?
- Туда, где есть кондиционер и мороженое! – потребовала я.
Мы поднялись. Он притяну меня ближе, я почувствовала жар его тела под рубашкой.
А потом что-то произошло. Просто мир вдруг надвинулся близко, к самым глазам, блики в листве дрогнули, поплыли и, изменив форму, обрели иные очертания.
Солнце сдвинулось и висело теперь у самого горизонта, рыжее как новенькая десятка. Бока кремлевских башен тоже покрылись ржавчиной. Громче, по вечернему, шуршали колеса машин.
- Вечер… удивленно пробормотала я, оглядываясь.
И тогда я снова увидела старушку. Она стояла чуть в стороне, выглядывала из-за Темкиной спины, приподнявшись на цыпочки. И глядела на меня бледными своими глазенками.
Ее желтая кофта в закатном свете казалась рыжей, цвета запекшейся крови.
Я дернулась, кинулась было к ней. Мне почему-то захотелось немедленно, сейчас схватить ее, сжать пальцы на тонких как косточки руках и как следует встряхнуть. Может быть тогда она отвяжется.
Но девчонка показала язык и убежала.
А Темка держал меня под руку. Он во все глаза разглядывал меня.
- Таня, что с тобой? Ты меня слышишь?
- Вечер, - повторила я. - Куда делся день?
- Как это – куда? Погоди, ты что… Тебе плохо? Ты весь день какая-то странная.
Я почувствовала, как холодок озноба пробежал по моей спине.
- Это просто жара. Это – просто жара. Все со мной в порядке
- Давай я тебя провожу. – он глядел на меня, в его лице была тревога, а может быть страх?
- Нет. – Мне вдруг сделалось стыдно, от того что раскисла, наговорила глупостей. От того, что чуть не кинулась догонять эту странную девчонку.
- Нет, - я постаралась улыбнуться. - Со мной все нормально, просто... Душно сегодня. Наверное, будет гроза.
Дома слышно было, как бегут по циферблату стрелки часов. Сухое и частое их щелканье казалось мне чем-то далеким и наконец пропало, слившись с тишиной. Ну вот и все. Докатилась.
На подоконнике стояла ваза, а в ней букет желтых астр, подаренных Тёмкой.
Я ненавижу желтый цвет. Я не люблю астры, сентябрьские, официально-юбилейно-школьные цветы. Пусть я потеряла память от жары, но почему же, черт. Ну почему я не сказала ему про астры? Постеснялась? Не знаю. Я не знаю!
Я снова и снова напрягала память. Я искала хоть какой-то след, хоть что-то. Бесполезно.
Тишина давила, телефонный звонок пришел как спасение. Я схватила трубку.
- Таня! – послышался издалека Темкин голос. – Привет. Как ты там?
В этот миг мир качнулся, поплыл куда-то в сторону потолок, к горлу подкатила тошнота. Духота, августовская, последняя, казалось, сейчас достигла своей высшей точки. Мир уплывал, прикрытый ворохом кислотных пятен. Мир дрожал, плавился и меня саму втягивало в невесть откуда взявшуюся воронку. Мир перестал быть.
Когда я открыла глаза все было по-прежнему. Чуть удивленно смотрели на меня желтые пятнышки астр, трубка лежала тут же, рядом, слышались короткие гудки. Водрузив ее на место и почти не соображая, я пошла на кухню, щелкнула кнопочкой чайника, а сама уселась на шаткую трехногую табуретку.
За окном было темно. Я разглядывала свое непривычно бледное и худое отражение в окне и прислушивалась к тому, как медленно и тяжело наползает на душу страх. Будто должно, непременно должно было произойти что-то мерзкое, неотвратимое, страшное. И уйти от этого некуда.
Чайник успел закипеть и остыть, а потом снова закипеть и остыть еще раз, а я все сидела так, пялилась невидящими глазами в стекло, а страх все не уходил.
Ночь прошла в забытьи.
Взглянув с утра в зеркало, я потянулась было, чтобы стереть с него пыль. Но пыли не было, это мое отражение стало тусклым. Пропал загар с щек и на смену ему наползла неизвестно откуда пепельно-пыльная бледность. Даже глаза, казались теперь не карими, а какими-то землисто-желтыми, выцветшими, как небо над городом.
Я долго умывалась, растирая щеки. И, выходя из дома, намазала губы помадой, самой яркой, что нашлась в косметичке.
А за окном висела все та же сиреневая хмарь.
Девчонка стояла у подъезда. Ей не было жарко в вязаной кофте и колготок своих, глупых, детсадовских, она не сняла.
Только теперь она больше не казалась старушкой, да и подростком тоже, скорее уж девушкой, очень маленькой и худой, но вполне взрослой.
Она улыбнулась приветливо, помахала мне.
И злость, все та же, безрассудная, странная, снова полыхнула во мне. Я бросилась к ней, схватила ее тонкое, словно стеклянное запястье, и тут же отдернула руку.
Оно и было стеклянным. Бледным, холодным и совершенно неживым. Словно передо мной стояла не девчонка, а кукла.
Кукла, которая только что мне улыбалась, кукла, которая преследует меня со вчерашнего дня.
- Посторонись-ка, - просипел кто-то за моей спиной. Пахнуло дешевым куревом и потом.
Я обернулась, это был здоровенный парень, одетый по случаю жары в майку и тренировочные штаны, в руке он держал прикрытое поверху газеткой мерзко пахнущее ведро. Он не спеша поставил ведро на асфальт, нагнулся, половчее подхватил девчонку поперек туловища и поднял.
– Нечего ей тут стоять, – подмигнул он мне. И потащил ее куда-то за угол дома. Она не изменила позы, глаза смотрели в одну точку, а на губах застыла все та же улыбка. Ведро осталось стоять на асфальте.
А потом снова пришел вечер.
Я еще обшаривала дно сумки в поисках ключей. Руки предательски дрожали, когда дверь тихонько, со скрипом открылась, будто бы от сквозняка. В квартире кто-то был. Из щели на меня пахнуло тяжелым, масляным запахом, я услышала шипение воды и звон посуды.
Запасные ключи были только у мамы, но она в последнее время заходила редко. Ну не станет же вор, в конце концов открывать в ограбленной квартире воду и жарить что-то на кухне?
Станет.
Вышедшая из кухни высокая темноволосая женщина и вытерла руки о коротенький цветастый передник.
-Привет, – сказала она.
Я замерла.
Посмотрела на меня, а потом улыбнулась очень приветливо, заправляя прядь волос за ухо.
- Извини, что на чай не приглашаю. Артем сейчас придет.
Она подошла ко мне, все так же улыбаясь, аккуратно вынула из моих рук сумочку и поставила на пол, потом так же аккуратно взяла меня за плечи и развернула к стене.
- Смотри. Туда, – и ткнула пальцем в висящее на стене зеркало. - Это подарок. Мой. Тебе.
Но ничего разглядеть в темноте прихожей, я не успела, незапертая дверь скрипнула и застывший на пороге Темка, хмурясь, глядел поочередно то на меня, то на нее.
Ее губы… Нет, мои губы презрительно скривились, масляная лопатка ткнулась мне в грудь.
- Артем, она опять. Артем, она следила! Следила все время, потом открыла дверь и вошла. Я не знаю как!
Тогда я наконец разглядела свое отражение и все поняла, но закричать не успела. Меня толкнули сильно и грубо, потом я впечаталась ладонями в холодный бетон лестницы, и дверь захлопнулась.
Где-то за окнами подъезда начиналась гроза. Налетевший ветер поднял вихрь из сухой дворовой пыли, зашуршали листья старых тополей, где-то далеко, за городом, глухо и низко рокотал гром.
А я почти видела. А я почти чувствовала, как Темка обнимает ее. Я чувствовала тепло его рук, но это был морок. Я чувствовала его дыхание у своего лица. Но это был обман.
- Воровка! – кричала я, - и крик гулким эхом разлетался по подъезду.
- Воровка, воровка, воровка! - и крик тонул в новом раскате, и вспышки молнии сквозь слезы заливали весь подъезд звездчатыми разводами
Потом прошло. Не хотелось звонить и стучаться. Кричать и доказывать что-то тоже не хотелось. На меня вдруг свалилось холодное, тяжелое безразличие, и как во сне я зашагла по ступенькам вверх.
Я несколько раз споткнулась, потому что туфли были мне безнадежно велики. Юбка сползала и я придерживала ее рукой.
На девятом, последнем, этаже прямо на лестничной площадке возле окна стоял огромный ящик, в котором соседи хранили то ли картошку, то ли что-то еще. На него я и уселась, глядя на то, как гнуться старые тополя и как ползут по стеклу дождевые капли.
Плакать больше не хотелось. Хотелось курить. Потирая прозрачные свои, холодные ладошки я дрожала.
Но и дождь скоро прошел. Надоевшую пыль вбило в асфальт, разогнало фиолетовую муть над городом и в дыры меж тучами глядело свежее и влажное празднично-голубое небо.
На скамейке у подъезда я увидела полиэтиленовый пакет, в его складках осталась вода. Там я нашла кофту и короткую цветастую юбку и колготки в рубчик и старые стоптанные кроссовки как раз по ноге.
Я натянула это все. Меня знобило от холода.
Люди, что попрятались от дождя теперь снова выходили на улицы, умытый асфальт улыбался в небо, блестели свежие лужи.
Смешно. Вот и нет ничего, не надо ничего бояться, вопрос «Что теперь делать?» остался там, на лестнице. Нужно только идти, не останавливаться и лишние мысли выветрятся из головы сами собой. Вот уже только ветер свистит в ушах.
А ведь почти хорошо, если бы не сидевший в горле липкий комок, да еще предательский холодок в пальцах.
Знать бы еще, куда же несут меня ноги.
Но в мозгу, как тупая иголка сидела мысль «Одна, теперь одна». В витринах
всегда теперь будет отражаться чужое лицо, встреченная случайно школьная подруга не улыбнется, не помашет рукой, и мама не узнает, а Артем? Как же так, Тёмка?
Умытые башни кремля глядели хмуро, а асфальт был такой же черный и блестящий как везде. Ноги занесли меня в центр города
Воровка. Никто ей ничего не сделает. Накормит она Тёмку блинчиками, уложит спать, а он так ничего и не узнает. Ничего.
Она же мне сказала «Я хочу тебя». Она меня забрала. Воровка.
Я оперлась о перила моста и наклонилась вниз. Меня вырвало.
-Женщина? Женщина, вам плохо?
-Нет, все прекрасно – пробормотала я, вытирая рот рукой.- Замечательно. Всё.
Тетка скривилась
-У, дрянь малолетняя. Нажрутся сначала всякой гадости. А потом блюют посреди города. Взять бы за волосенки-то за сивые, да в полицию, в полицию! Там бы живо дурь выбили!
И она бы взяла. Видно было, что тетка общественно-полезная, но только трогать меня ей было противно.
Полная сознания собственной правоты, она зашагала вверх по мосту, я же, перебирая руками по перилам, поползла, вниз, на площадь. А там и до ближайшей скамейки.
Мне казалось, что солнечные лучи прошивают меня насквозь. Медленно и неохотно уходил лед из пальцев. В животе перестало подрагивать, сжался, и уполз внутрь из горла колючий комок.
Звуки доносились словно бы издалека, отзывались в голове эхом.
Я наконец открыла глаза и от нечего делать стала наблюдать за парнями, которые отрабатывали прыжки на велосипедах, смешных без сидения и с крошечными колесами.
Вот один из них разогнался и…
Ноги нажимают на педали, стук крови в висках, все тело напряжено и руки сжимают руль, разгон, еще немного, трамплин, разворот, просвистел ветер в ушах и, вверх, еще вверх.
Меня выбросило, я снова сидела на скамейке, чувствуя, как одеревенели от холода пальцы, а внутри поселилась ненормальная, неживая пустота.
Господи…
Я взглянула на пацана, он тоже был растерян. Бледный, ошарашенный, едва не грохнулся с велосипеда.
И вдруг донельзя стало стыдно перед ним. Я поняла, что случилось: я на секунду стала им, я прожила этот кусок жизни вместо него. Украла часть жизни.
Значит и я теперь воровка.
Зажглись фонари. Еще слишком тусклые и оранжевые в едва загустевших сумерках.
Я брела вдоль парковых аллей, стараясь подавить, прогнать поселившуюся внутри пустоту. Я заполняла ее как могла, вытаскивая на поверхность самые лучшие, самые дорогие свои воспоминания. Но каждого воспоминания хватало не на долго, второй раз оно уже не грело, а потом словно и вовсе стиралось, теряло всякий смысл. Так что приходилось искать новое.
Приближалась ночь и память истощались.
Только один раз меня отвлекли. Двое парней, дыша пивным перегаром, спросили у меня позвонить. Я вошла в одного из них, ощутила пьяный дурман и бродящую по жилам силу, тут же аккуратным, привычным этому телу движением двинула по морде второму парню, отнесла свое стеклянное тело в тень, подальше от фонарей и оставила парней разбираться наедине.
Потом воспоминания кончились.
И тогда я поняла, что мне на самом деле очень-очень много лет. И все эти бесконечные годы я брожу из города в город всегда одна, чистая как лист белой бумаги и такая же пустая. Только чувство одиночества, сосущего душу, как голод всегда остается со мной.
И избавится от него можно только одним способом: выбрать жертву, и выпить ее, вобрать ее жизнь до конца, до дна.
Тогда будет новая воровка, и это буду уже не я. Другая, но все такая же.
Что я чувствовала, когда забирала жизнь целиком? Я не могла бы ответить, ведь та, другая уже не была мной.
Меня было много, но я – была одна. Всегда одна из века в век.
Да,я еще помнила Темку, но любила ли я его? Не знаю. Я не чувствовала ни чего, только пустоту, да еще, пожалуй любопытство: чья жизнь мне достанется теперь?
За железной дверью я чувствовала дыхание и жизнь. Там, по ту сторону, в теплой квартире билась и задыхалась чья-то любовь.
Но первая жизнь была недоступна, закрыта наглухо на тяжелый, ледяной замок. Вторая же.
Я почувствовала как возбуждение сменяется яростью. Рывком поднялась и мои руки сомкнулись на горле женщины. Она забилась, захрипела, а я старалась разглядеть в полутьме ее знакомое лицо.
- Ведь это не я, это ты воровка, – прорычал Темкин голос.
- Я просто возвращаю свое! Крикнула я в лицо побледневшей женщине, - Я просто! Возвращаю! Свое!
Мы глядели друг другу в глаза. Как зеркало. Одно и то же. Зеркало может отразить все, но если поднести к нему другое, такое же – возникнет зеркальный коридор. Бесконечность, от которой можно сойти с ума.
Но я прогоню ее, клянусь. Я прогоню ее обратно, под дождь, в темноту, пусть бредет вдоль аллеи парка, по улицам, мимо витрин и фонарей, тощая, жалкая. В своей смешной одежонке похожая на нищенку.
Да. На нищенку. Одинокая, живущая урывками чужих жизней. Увиделось, как стоит она на перекрестке, протягивая свои маленькие прозрачные ладошки, и, в глаза заглядывая, как мне сейчас, все повторяет, монотонно, тихо: «Подайте, подайте, подайте…»
Не подали, не остановились, и вот нищенка стала воровкой.
«Подайте…»
Нет! Не подам, и отобрать не позволю! Жизнь мою не отдам, и небо и ветер, и одуванчики эти проклятые – все мое. Не отдам.
Артем теперь крепко спал, повернувшись на бок, я лежала рядом. А за окном снова начался дождь. Большие, тяжелые капли громко стучали по железному подоконнику.
Она ушла. Тихонько ушла, молча.
Артем спал, дождь шел, а на душе у меня было странно. Мне казалось, что раскололась она, раздвоилась. В одной половинке поселилось спокойствие и чувство заслуженной победы, а вот в другой ее части было нестерпимо гадко. Не стыдно, нет – тоскливо.
И когда я закрывала глаза, мне временами казалось, что это я иду под дождем в смешной желтой кофте. Одинокая, не нужная никому.
«Подайте, подайте, подайте…»
Вот она – расплата за жалось. Держи, нищенка, это тебе, пригоршня мелочи из кармана.
Подарок. Мой. Тебе.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-3-
Фотонный крейсер
Разбухшее за день солнце лениво проваливается за горизонт. Я сижу на скамейке, и ем пирожок с повидлом. Повидло - быстрые углеводы, тут же рассосется в глюкозу, питая мозг, тесто - углеводы универсальные, можно - в жир, но лучше - в ту же глюкозу. Всё для мозга, порой ощущаю себя сумасшедшим слесарем на заводе, что в свободное от работы время на старом "Кировце" методично и старательно, с неумолимой точностью швейцарского хода вытачивает суперсовременный двигатель для межзвездных перелетов. Не человек ценен, и не умственные способности, - лишь цели, которые он перед собой ставит. И на этом уровне все...
- Ну чо, Селлинджер татарский, о чем задумался? - веселый, как всегда, Жора, с основательностью огромного человекоподобного робота валится рядом - даже я ощущаю энергию его молодого здорового тела, а девушки, так вообще, наверное...
- Есть тут одна идея... Назовем ее условно турбореализм. - начинаю я.
- В смысле реальный-пререальный? Как у Золя?
- У Золя - полный реализм, а я говорю о реализме за гранью, такой реализм, который уже и не реализм, а черти-что, но читаешь, и понимаешь - да, реальнее не придумаешь, и потрогать можно.
- Как у Пелевина?
- Пелевин - хорош, но опирается на Борхеса и Кортасара, которые, всёж-таки мешали реальность с откровенной сказкой, а я говорю... Вот смотри, единорог - он реально существует... Правда, не такой стройный и в африке живет, но - существует. Миф - уже и не миф.
- И не интересен никому... Ты конкретнее давай, к делу ближе.
- Про строительство нашего завода писать хочу, но так, чтобы школьники взахлеб читали и добавки просили! И даже врать не придется, совсем.
- Сейчас школьники, да что греха таить, все почти, ничего, кроме фантастики не читают - скучно-с, усилителя вкуса нет, пресно все и обыденно, сам вспомни, как после Никитина давился английской пасторалью Голдсмита.
- Точно, потому, что подход устаревший для сегодняшнего времени. Тогда - чтоб реалистично, вчера - меч, магия и ледяной топор, литература будущего - реальная магия! Назовем инженеров и агрономов - шаманами и вызывателями великих духов огня и земли, а строительство завода - пробуждением великих сердец Матери-Земли. И - всё! Подсластитель для школьников - есть, достоверность - стопроцентная!
И начинаться будет что-то в роде "Приезжали шаманы, говорили с духами, слушали землю..." А ГГ - внук старого агронома, к ним в деревню приехали геодезисты, - замерять, где лучше завод ставить, и внук спрашивает у деда, типа "А что здесь будет?" А тот ему - "здесь будет новое сердце твоей земли, сынок, а ты будешь большим шаманом, шаманом большого города", и этот мальчик как раз подрастает к основному строительству, сначала - помогает строить, потом выучивается, и устраивается инженером, дослуживается до главного инженера, и так эдак пафосу побольше, мол, он главный шаман, разговаривает с духами, они его слушаются и поэтому завод работает, как часы.
- Зачем оно тебе? - лукаво спросил Жора. - Духи эти, поиски нового в литературе. Пиши, как все.
- Целостность мы потеряли, одна игра осталась. Автор "Золотого осла" верил во все, о чем писал, это было частью мира: колдуны, боги. Боги ходили по земле, и зачинали героев, это было на самом деле, все были в этом уверены. Потом все сверхъестессвенное уходит и из жизни, и из литеататуры, - это натурально в реализме, но когда приходят бойкие ребята, что пишут про драконов и колдунов, они уже не верят во все это, для них это - чистая сказка, на которой можно заработать... Так литература устратила духовную связь с миром. А мои духи - поиск истоков, и чего-нибудь нового, даже не в написании, а - в осознании, для чего человек пишет. Тот не писатель, кто не задается вопросом "какой должна быть литература", это уже графоман какой-то, бесполый любитель старых бабушек, альфонс от искусства. Я долго об этом думал, и, наконец, сформулировал личный первый принцип: пиши так, чтобы воскликнуть: это кажется невероятным, но это правда!
- Принц Хаар действительно любил прекрасную меднокожую Яиневнивору… У них были дети… Я знаю их внука… Ее действительно отравили… Так уже бывало, мой славный Арата, и на Земле и на твоей планете. - Потетически продекламировал Жора. - из поколения в поколение.
- Пусть так, но это будет мое маленькое открытие, мир должен меняться, хотя бы крошечными шагами.
- Будь по твоему, - Жора картинно похлопал себя по груди, ловкими пальцами выхватил из нагрудного карма рубашки старомодный блокнот и огрызок карандаша, - нам нужен план! Лучше всего привязать к судьбе реального человека, что там гугол?
- Гугол нам много, что сообщит, а толку... Будем действовать, как журналисты: мнение старожил, очевидцев и пыльных тетенек из архива слушай, а делай, как надо для задумки. В музей истории города сходим, чисто для вдохновения, и - осуществлять.
Тут надо сказать, что Жора имеет уникальное свойство городить одну нелепость за другой, потом повязывать всё это бантиком, и на выходе получать лихо закрученный увлекательный сюжет, в котором придуманные уже мной герои показывают чуйственность и глубину образов, обрекая читателя на понимание идеи и глубинного смысла поизведения.
Читаю у Джэймса Фрая - обязательна идея, ржу над тупыми америкосами - это ж и так понятно. Пишу над кроватью "Идея!" И открываю Веллера, вот уж дотошный филолог, - приводит основные приемы зачина, показываю Жоре, тот презрительно кидает - "Да знаем мы это тыщу лет! Еще с первого квеста по Моровинду. Тоже мне - открыватель вселенной." Читаем Никитина: "Работать, негры!" И - работаем, и летят, уже не Веллеровские бомбардировщики, а наши - фотонные крейсеры, в бесконечную черноту космоса, оплодотворенные моими идеями, с топливом из Жориного авантюризма. В основном, правда, летят пока в корзину, но прогресс налицо.
Музей встретил современной архитектурой, запах сырого бетона шибанул в нос: новое здание для памяти строительсва КАМАЗа - это, конечно, чисто в русском духе... Жора предложил поднапрячь экскурсовода, но в этом не было нужды: походим, пропитаемся значимостью тяжелого поизводства - пойдем на выход.
Со стен жизнерадостно улыбаются строители коммунизма - мужики в дурацких спортивных шапках и с добрыми деревенскими лицами, строительницы машут им лопатами в ответ - мол, стройка ж всесоюзная, чего лыбитесь... Выставочное стекло отбрасывает тусклые блики, а традиционно-красная ткань подчеркивает историческую ценность лежащих на ней артефактов.
-Смотри, это ж тот самый первый ковш! - Жора подошел к табличке и торжественно прочитал: " 13 декабря 1969 года экскаваторщик Михаил Носков вынул первый ковш земли на промышленной площадке будущего автогиганта на Каме."
Тяжелый эксткаваторный ковш, наполненный землей, висит на хитрой системе из тросов и балок, подобный вымершим ящерам. Массивные зубья хищно блестят начищенным металлом, будто еще минуту назад вгрызались в морозный грунт.
Взгляд автомаически проследил за положением ковша, тот будто указывал на следующий экспонат: огромная то ли фотография, то ли картина: старик в длинном балахоне до пят бьет в бубен посреди заснеженного поля. Вдалеке - строительная техника в полной боевой готовности: из выхлопных труб вырывается дым готовых к работе моторов, рядом нервно курят мужики в бобровых шапках.
- Главный Шаман ТАССР совершает ритуал почитания духов перед строительсвом автгиганта. - ошалело прочитал Жора. - Так что ты там говорил про сказку, которая реальнее реального?
Мне стало дурно, отполированный до зеркального блеска гранит пола начал резко приближаться...
- После переезда в новое здание необходимо было привлечь общественное внимание, поэтому было принято решение достать из запасников всё, что в советское время не показывалось по идеологическим соображениям, а в девяностые - породило бы массу спекуляций - сбивчиво и торопливо успокаивала смотритель музея, - женщина лет шестидесяти. Её длинные седые волосы так же упруго струились по плечам, как и у того старика на чудо-снимке. - Приходите как можно скорее в себя, и непременно осмотрите весь музей, здесь много интересного.
И интересное действительно было: плакат "Шаман, перевыполни план", тот самый бубен главного шамана на подушке из бархата, фотография "Закалка стали массовым камланием" и многое другое...
-Ух ты, от нас действительно многое скрывают, спорим, что и пришельцы соществуют и загробный мир? - спросил Жора, в возбуждении размахивая руками, когда выходил из музея.
-Нет, всё скучнее и проще, - устало ответил я. Мои идеи оказались настолько реальны и жизнеспособны, что вошли в резонанс с ноосферой, вселенным равновесием, боговой прошивкой, - как ни назови, и немножко подправили мир. У нас хорошо получается работать вместе, пошли, еще что-нибудь напишем: Гитлера в колыбели не задушим, но Ельцыну импичмент точно объявим...
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-4-
Не в фокусе
Здравствуй, маленькая судьба. Ты не винтик в большой машине и не песчинка, несомая течением. Ты просто существо. Возможно, чей-то хозяин. Возможно, чей-то раб. Мой раб.
– Ваши деньги, – послушно произнёс банкир, протягивая Юрию тяжёлую сумку. Они стояли в тени невысокого деревца напротив здания банка.
– Молодец, – принял сумку Юрий. – Теперь слушай внимательно. Ты всё забудешь. Меня нет и никогда не было. Понял? Хорошо. Повернись. Иди.
И тот пошёл. Ха, это даже слишком просто. В кармане, согревая пальцы, лежала квадратная фотокарточка…
***
Трудно сказать, правда это или нет. Может, это придумали «умные» европейцы, чтобы доказать самим себе собственное превосходство над дикарями. Как мы придумываем анекдоты про чукчей. Но не суть. Говорят, есть ещё такие народы, наивно считающие, что фотография отнимает у человека его душу. Глупо ведь, правда?
Может быть. Может.
Юрий навёл полароид на шедшую мимо по улице миловидную женщину в непристойно короткой юбочке и обтягивающей блузке и нажал на спусковую кнопку. Фотик щёлкнул, механически загудел, и из щели быстро выполз чёрный квадратик фотографии.
– Понравилась? – с усмешкой спросила женщина, заметив его манипуляции и остановившись напротив.
– Понравилась, – не стал отрицать Юрий. Он нетерпеливо потряс снимок, надеясь поскорее проявить изображение.
Ну же, давай, давай. Женщина словно ждала от мужчины каких-нибудь слов, но тот просто молча разглядывал её стройное тело, длинные ноги на высоких каблуках, теребимые ветром светлые волосы, замакияженное лицо, тонкие пальцы на ремешке дорогой сумки.
Чёрный квадрат обретал прозрачность. Маленькое оконце в мир двойников. Новое вместилище чужой души. На фотографии постепенно очерчивался образ случайной незнакомки.
Юрий погладил изображение большим пальцем и почувствовал идущее от снимка тепло. Фотка словно бы напряглась, стала упруго-живой, потяжелела. Мужчина поднял глаза и встретился с остекленевшим взглядом женщины.
– Ты пойдёшь со мной, – сказал он и увидел промелькнувшую по её лицу тень паники. Но женщина покорно шагнула ближе, против воли взяв мужчину за руку и готовая идти за ним хоть на край света.
Слишком просто? Слишком. Но так и появляются рабы.
Рабы на час. А больше и не нужно.
Наверное, это очень неприятное чувство, когда кто-то роется в твоей памяти, перетряхивает нематериальное содержимое мозга, беззастенчиво рассматривает воспоминания – плохие и хорошие. И давит непререкаемой волей, заставляя делать то, что и в голову прийти не могло.
Юрий видел эту внутреннюю борьбу и неослабевающий ужас в глазах незнакомки всё то время, пока беззастенчиво владел ею. Она удовлетворяла все его желания и прихоти, не в силах что-либо изменить и как-либо помешать происходящему. Если бы это было в первый раз, Юрий бы вряд ли смог удовлетвориться чем-то, полученным против чужой воли. Но этот раз был не первым. И не последним, конечно.
Громкие стоны раздавались в квартире. В её квартире. Женщина жила одна, об этом Юрий узнал из её же собственных мыслей. Сама отрыла дверь, впустила его. Разделась, легла, приглашающе раздвинула стройные ножки.
Не кукла – скорее, пойманная в клетку птичка. Средство бесплатной услады.
Никто не придёт и не поможет. Нет, пожалуй, это должно длиться больше часа. Юрий никак не мог насытиться. Ему хотелось большего.
– Ты хороша, – шептал он в изнеможении, заставляя свою пленницу двигаться быстрее. Волосы женщины разметались по подушке. Её стоны становились всё искренней, желание пробивалось из глубины её существа, инстинкт захлёстывал с головой, вытесняя страх и остатки сознания. Теперь это просто самка, потерявшая над собой контроль.
Юрий улыбнулся.
– Ты хороша…
Когда через два часа он, надевая рубашку, оглянулся на неподвижно лежавшее в кровати тело, им овладела досада, что всё уже закончилось. Этот вечер был, несомненно, прекрасен. Но всему приходит конец, и пора уходить.
Прощай, маленькая судьба, – подумал мужчина, закрывая за собой дверь чужой квартиры.
«Понравилась»…
***
Просторный кабинет в стеклянной высотке. Кожаные кресла, дубовый стол. Всё как надо. Пятеро немолодых мужчин в деловых костюмах неторопливо обсуждали свои тёмные, ставшие привычными дела. В середине стола алела початая бутылка броско-дорогого коньячка.
Один человек вдруг поднялся и негромко сказал в пространство:
– Здравствуйте, господа. Нехорошо не платить по счетам. Верно?
В ответ тишина и раздражённо-недоумённые взгляды. И правда, чего это он вдруг?..
– Сергей Николаевич, – поднявшийся повернулся в сторону человека, восседавшего во главе стола. – Вас это в первую очередь касается.
– Валера, сядь-ка давай и закуси чем-нибудь. Не раздражай, – попросил Сергей Николаевич, списав всё на возраст коньяка.
– Я не Валера, идиот. Я Юрий.
– Какой ещё Юрий? – не понял Сергей Николаевич, но вдруг узнал улыбку, застывшую на лице Валеры. Явно чужую улыбку. Он нервно выдохнул. – Твою мать…
– Вот именно, друг мой. И раз уж ты не берёшь трубку, придётся нам поговорить, так сказать, через посредника.
– Долбаный экстрасенс! Как ты это делаешь?!
– Я могу не только убивать по фотографии. Не только, Серёжа. Но давай не будем отвлекаться. Где мои деньги? Клиент мёртв, дело сделано. Пора и платить.
– Клиент сдох сам по себе, от сердечного приступа. Ты-то тут при чём?
– Да-да. Со стороны так и выглядело. Смотри. – Валера перевёл взгляд на мужика, сидевшего напротив, и весело спросил: – Вась, ты хочешь умереть?..
Несколько молчаливых мгновений тянулись очень медленно. Ничего не происходило. И вдруг человек, на которого смотрел Валера, громко ударился лбом о столешницу и безвольно свесил руки.
– Бамс! – прокомментировал Валера. – Готов. Быстро и практично.
Сергей Николаевич бросил взгляд через стол на Макса, своего помощника, у которого был с собой пистолет, и кивнул на Валеру:
– Гаси ублюдка!
Валера успел обернуться, прежде чем в кабинете раздался выстрел. От грохота заложило уши. Тело Валеры рухнуло на ковёр. Сергей Николаевич резко поднялся, глядя на труп бывшего товарища.
– Хороший выстрел, – проговорил Макс и вдруг улыбнулся точно так же, как до того улыбался Валера. – А теперь, пожалуй, вернёмся к моим деньгам. Жаль, Серёжа, что я не сделал твоё фото. Это облегчило бы мне работу. Но… – он пожал плечами, – работаем с тем, что есть.
– Ты… ты…
– Не стоит комплиментов, – посерьёзнел Макс и перевёл на собеседника пистолет. – Где мои деньги?
***
Это была глупая идея! Идиотская! Боже…
Они смотрели на него с развешенных по стене снимков. Десятки, даже сотни лиц. Почерневших, искажённых. У некоторых не было глаз, и они пялились на Юрия чёрными провалами глазниц.
Это безумие.
Как он любил в то былое время провести рукой по этой стене, заклеенной фотографиями, ощутить под пальцами пульсацию чужих жизней, окунуться разумом в их воспоминания. Кто-то ещё жив, кого-то уже давно нет. Можно посмотреть, чем занимается каждый. Прекрасные снимки. Мгновенные снимки. Их не видел ни один человек, но они принесли Юрию огромное состояние.
Нет-нет, дело не в этих фотографиях. Это всё полароид. Адская машина, снятая в своё время с тела мёртвого фотографа…
А, впрочем, это старая история, не имеющая никакого значения. Гораздо важнее то, что творится сейчас.
Глупость, глупость! Как же можно было допустить такую глупость?!
Снимки, сделанные этим фотоаппаратом, обладали мистической связью с теми, кто был на них запечатлён. Фокус работал только на одного человека на фотографии, групповые фото не обладали силой вовсе. Но не суть.
Не это представляло интерес. Снимки открывали доступ к чужому сознанию, к чувствам, к памяти, к манипуляции телом. А что, если сфотографировать самого себя? Да, если снимок попадёт в чужие руки, есть опасность, что кто-то может им воспользоваться. А если не попадёт?
Какие новые грани и глубины откроются при соприкосновении с собственным сознанием? Что можно разглядеть там, в собственной душе? Это интересно. И страшно.
Юрий боролся с искушением несколько лет, прежде чем всё-таки решился. Навёл на себя полароид. Ухмыльнулся. Нажал на кнопку.
И мир дрогнул. В комнате погас свет, но воздух вокруг Юрия светился розоватым сиянием. Из щели выползла тонкая фотокарточка с чёрным квадратом, на котором стало проступать лицо…
Уродливое, почерневшее, воспалённое лицо. Чужое и в то же время смутно знакомое…
Те снимки, что висели на стене, менялись, переходя на новый уровень восприятия. Фотографии оживали, обретали объём и глубину. Пленённые души искали своего обидчика.
…Во входную дверь раздался громкий стук.
– Открывай, Юра, – услышал Юрий свой собственный голос за дверью. – Пора платить по счетам.
Боже, это безумие…
Свет. Нужен свет. Скорее включить свет…
Он потерял сознание.
***
Старик сидел в удобном кресле напротив окна. Взгляд его был направлен в пустоту. Голова чуть наклонена вперёд, пальцы на подлокотниках расслабленно обмякли.
Звонок в дверь был встречен абсолютным равнодушием. Зашаркали в коридоре шаги: племянница пошла открывать. Послышались голоса, спокойные, тихие, вежливые. Девушка вернулась.
– Дядь Юр, там к тебе пришли. Сказал, что старый знакомый.
– Хорошо. Иди к себе. Я сейчас.
Старик нехотя поднялся с кресла и медленно направился к входной двери. Он уже знал, кого увидит за ней. В былые годы он, быть может, испугался бы, но сейчас ему было уже всё равно.
– Нашёл всё-таки, – пробурчал Юрий, выйдя из квартиры в лестничный сумрак. Здесь его поджидал мужчина средних лет в строгом сером костюме и элегантных очках с костяной оправой. Тёмные короткие волосы зачёсаны назад. Руки спрятаны за спиной. На лице не то улыбка, не то ухмылка.
– Нашёл, – подтвердил гость.
Когда-то это уже было. С точностью до наоборот. Двадцать лет ушло у Юрия, чтобы найти этого типа. А затем ещё столько же, чтобы от него спрятаться. Затянувшееся бегство окончилось здесь, в семье погибшего брата. Здесь, где Юрий нашёл приют, хотелось встретить смерть.
– Ты совсем не изменился за эти годы, – заметил старик, доставая из кармана халата пачку сигарет и зажигалку. – Как тебе удаётся?
– Ты бы тоже смог, если бы захотел. Тебе просто не хватило усердия. – Мужчина огладил причёску за ухом и бросил короткий взгляд на дверь. – Рад, что ты вылез сразу. Согласись, было бы неприятно сделать снимок твоей племяшки…
– Ну ты и подонок. – Юрий нервно затянулся табачный дымом, по-прежнему стараясь не смотреть на собеседника.
– У меня был достойный объект для подражания. – Мужчина вдруг шагнул ближе, и старик невольно вздрогнул. – Ты обчистил мой банковский счёт, трахнул мою кузину, ликвидировал моих деловых партнёров. Думаешь, мне было приятно наблюдать за твоими действиями? Знаешь, каково это – видеть и знать, что ничего не можешь сделать? Но племяшка у тебя ничего. Я бы с ней позабавился…
– Ты не сделаешь ей ничего… – развернулся старик, но тут же пропустил сильный удар в живот. С деланным равнодушием гость наблюдал, как Юрий, захрипев, опускается на колени. Упавшая сигарета покатилась вниз по ступенькам.
– Может, сделаю. А может, не сделаю. Зависит от тебя.
– Что тебе нужно? – сказано тихо, через силу.
– Ты знаешь, что. Полароид.
– Сейчас фотоаппараты даже в телефонах есть…
Мужчина вздёрнул старика одной рукой, резко поставив на ноги.
– Не придуривайся, Юра. Отдай полароид, и забудем про всё.
– Он не работает.
– Он не может не работать. Где ты его спрятал? Отдай по-хорошему. Ты же знаешь, я ведь могу по-плохому. Ну? Будешь говорить?
– Старый маяк. Сорок километров отсюда. Машина нужна.
– Есть машина. Поехали.
– Дай хоть переодеться…
Гость раздражённо глянул на собеседника. И не стал возражать.
***
Красный «BMW» выехал за черту города и направился по дороге вдоль кромки залива. Над морем висело вечернее, налитое багрянцем солнце.
– Я уже и забыл, как тебя…
– Кирилл Александрович.
– А фамилия?
Мужчина неприятно улыбнулся, глянув на старика с укоризной.
– Да мне и наплевать, – не стал настаивать Юрий.
– Кстати, мне нужны мои фотографии, – вспомнил Кирилл, вновь сосредотачиваясь на дороге.
– Которые?
– Те, на которых я.
– А, эти. Зачем они тебе? Они всё равно не работают. – Юрий сказал правду. Он сделал несколько снимков Кирилла лет двадцать назад. Но ни один не отзывался на призыв. Ни один не ожил под пальцами.
– Просто отдай их мне. – Кирилл нахмурился, будто вспомнил что-то неприятное. – Твои снимки у меня тоже не работали. Похоже, ты догадался снять самого себя.
– Вот значит как. Ну, да, всё правильно. Работает только первая фотка, остальные мертвы.
– Куда дальше?..
Они свернули у перекрёстка и увидели вдалеке силуэт невысокого маяка, стоявшего на самой оконечности старого бетонного мола. Огонь наверху не горел.
Когда они достигли башенки маяка, небо затянули низкие серые тучи, оставив свободным лишь пространство над закатным солнцем. Пустынный берег. Шумно гудели набегавшие волны. Ветер налетал шквальными порывами. Одинокая чайка, издавая хриплые отчаянные крики, зависла над морем, силясь побороть стихию и добраться до берега.
Юрий плотнее закутался в плащ и посмотрел на дверь маяка. На двери висел тяжёлый стальной замок.
– Раньше его не было.
Кирилл не ответил. Просто потянулся к небольшой сумке, висевшей на плече, и достал свой полароид. Откинул пластиковый кронштейн со встроенной фотовспышкой и нацелил аппарат на замок.
Чик!
Выползла фотокарточка. Кирилл взял её в руки, подождал минуту, а затем перевёл взгляд на замок. Тот раскрылся сам собой и с глухим звоном шлёпнулся на бетон. Юрий протянул руку и открыл дверь.
Неужели всё так и закончится? – с проснувшимся отчаяньем подумал он.
***
Солнце звало, призывно раскрывая горячие объятья. Ветер выл и злился, но не мог совладать с одинокой фигуркой, застывшей на верхней террасе маяка и до слепоты всматривающейся в горизонт. Далеко внизу другой человек бессильно бился в запертую изнутри дверь.
Пусть бьётся. Он не успеет.
На шее старика висел старенький фотоаппарат, способный сделать всего один-единственный снимок. Последний.
Нет, эта жизнь не была образцовой. Когда получаешь силу и власть, не можешь побороть искушения не испробовать их. Если есть кнопка, хочется нажать её. Если есть оружие, хочется пустить его в ход. Жизнь меняется так быстро…
Сейчас, на седьмом десятке, даже особо нечего вспомнить, чем можно было бы гордиться. Достижения? Их не было. Деньги? От смерти не откупишься. Власть? А была ли власть?..
Уголки глаз намокли, но Юрий уверял себя, что они слезятся от ветра. Солнце ждало его. Солнце манило и звало к себе.
Слабые руки сомкнулись на чёрном пластиковом корпусе полароида. По башне прошла неприятная вибрация: Кирилл догадался, наконец, сфотографировать маяк. Но поздно.
Полароид механически чикнул, из щели тут же полезла фотография. Чёрный квадратик, медленно обретавший цвета и краски.
Внизу что-то загремело, загрохотало. Человек, стоявший у подножия башни, о чём-то кричал, грозил, предупреждал. Тщетно, старый враг. Тщетно. Не старайся.
На снимке, нечётком и засвеченном, очертился солнечный круг. Юрий поднял фотографию перед собой и болезненно улыбнулся.
– Я уже иду.
И он сделал шаг за грань. Не смотреть вниз. Шаг. Ветер взвыл, удивлённо и яростно. Шаг. Воздух держал на себе старое слабое тело. Шаг…
Он шёл по невидимой дороге, исчезая во всё усиливающемся багровом сиянии.
Шаг…
И прерывая гневные крики, вниз слетел светлый квадратик фотографии. Кирилл осторожно поднял его и вгляделся в изображение. А там, на фоне заходящего солнца, застыв на полушаге, отпечатался тёмный силуэт уходящего человека. Уходящего навсегда.
Достав зажигалку, Кирилл поджёг фотографию. Один из способов убить человека, запечатлённого на снимке. Кирилл не знал, сработает ли этот способ на этот раз. Фото горело неохотно, испуская чёрный дым, и вскоре после него остался лишь клочок пепельного ветхого полотна.
Вот и всё.
Кирилл развернулся и медленно побрёл к своей машине. Открыв дверцу, он обернулся в последний раз и увидел, как что-то коротко вспыхнуло на окунающемся в море солнечном диске.
«Прощай, маленькая судьба».
Мерно зашуршав шинами, машина развернулась и резво понеслась обратно к городу, возвращаясь в мир живых.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-5-
Огонь кругом. Казалось, он проникал в доски и на секунду терялся в сухих фибрах, с тем, чтобы вырваться и с большей силой бросится к уничтожению. К продвижению себя, сожрав аперитив мебель и утварь, он влез на стену, показывая свои новые лики. Их рождение происходило под треск многолетней древесины не готовой к знакомству с мимолетным отпрыском. Огонь хохотал во всю свою рыжую пасть, запрокинув голову назад, смех его перерастал в гул, нарастающий, бьющий по перепонкам своим низким колебанием...
Две капли пота с вершины лба, скатились в общую влагу тревожного сна. Куза дрогнул всем телом и проснулся. Огарок свечи на столе мигал бликами и с каждым вздохом своего свечения, угасал. Куза сел на кровати, это был лишь сон, из тех, что преследуют его в последнее время. А может и не из тех вовсе, он не помнил наверняка, осознавал лишь смятение при пробуждении. Куза оглядел еще раз комнату, вся скудная мебель его спальни была на месте и цела, он провел ладонями по влажной простыне и откинулся, прижавшись спиной к холоду стены. Дрожь пронзила его тело, только так возможно выйти из оцепенения – перехода от сна к яви. За закрытыми веками моргал огарок – маяк, надежда, может вера... Пора на выход!
Куза открыл глаза, в дверном проеме стоял Мурда, увидев, что хозяин проснулся, махнул рукой в сторону двери, призывно промычал.
– Они пришли уже? – спросил Куза, на что Мурда утвердительно махнул копной рыжих волос и, подойдя к умывальнику, наполнил таз теплой водой. Мурда был старый слуга, когда-то ему отрезали язык. Он и сам не помнит уже за что, то была другая жизнь, как и начало хромоты, уже не упомнит. Но со своими обязанностями камердинера, кучера и дворецкого справлялся как нельзя лучше. Дмитрий Стурдза, его хозяин, больше любивший называться Куза, был неприхотлив. Несмотря на родовитость, он тяготился своим именем, несмотря на высокий пост, Куза тяготился своими обязанностями. В кабинете висел портрет его великого прадеда, бывало, он часами смотрел на холст. Он не разглядывал, не изучал, не пытался понять и усмотреть путь становления величия. Он попросту пялился. Мурда в такие моменты находился за спиной и завывал балладу о бедном пастушке. Три стада, три пастушка...
– Как давно они ждут? Или только пришли? Пусть ждут, им не к чему спешить, они могут только бегать и ждать. Так ведь, мой мадьярский воин?
Мурда растянул деревянные складки лица, словно ставни, в улыбку. Улыбку бога плодородия и дождя. Он протянул Кузе полотенце, тот обтерся
– Подай мне рубашку, ту, которую вышила моя дорогая сестренка. Сегодня день подходящий для нарядов славных воинов леса. Эх, Мурда, сегодня я обязан позабавиться.
Они пошли, сквозь длинный коридор второго этажа с огромными витражами, выходящими на двор. Сквозь розетки, в духе славного католического собора, солнечные лучи играли всеми известными цветами. Казалось, что цвета поглощают скрип половых досок, оживляя лица идущих. Каждое утро, выходя из левого крыла усадьбы, где Куза в основном обитал, он ждал увидеть, выходящим из противоположной стороны, своего отца. Сурового мужа, одетого в турецкий халат, с взглядом полным злобы и страха. Страха увидеть себя выходящим, старчески пошаркивая тапками и смиренно облаченным во вражескую рясу. Или все же Куза пририсовал сам ему эти качества. Он не помнил его, да и ко всему, отец не жил в этой усадьбе ни дня. Отец не мог жить, попросту вдыхая силу вековых дубов окружавших дом, он сам был тем фактором, что разрывал земляные пласты в желании как можно шире расправить плечи и возвысить свое продолжение...
В большой гостиной на диванах расположились гости. Их было двое, они о чем-то тихо беседовали. Шепот, свистом подымался под свод высокого потолка, опутывал люстру, тянулся полусферой стены и, казалось, утопал в гобелене, который пестрил батальными сценами, жизнью и геройской смертью, главного героя эпохи рождения государства. Шепот утопал в правом углу гобелена, где римские войны приносят своему императору голову великого война.
– Я вас приветствую, мои дорогие гости!
Куза вошел сопровождаемый слугой.
– Прошу меня простить за то, что заставил вас ждать. Но, к сожалению, моя ночь была бессонной и полной тревог. Но ко всему, я вас рад видеть! Может, позавтракаем вместе?
– Нет, я думаю, мы не займем много времени, - они встали для приветствия.
– Печально, ну тогда к делу. Хотя, минуточку, Зара! Я попрошу принести нам вина, вы ведь не откажетесь?
Посетители кивнули в знак согласия. Из-за портьеры вышла девушка, лет девятнадцати, это была Зара, цыганка, она росла вместе с сестрой Кузы. Когда-то, отец привел ее еще совсем ребенком, он подобрал ее на одном из уездных базаров. Похоже, она отстала от табора или ее попросту забыли.
– Зара, дорогая, принеси нам вина. Из последней бочки, той, маленькой.
Обращаясь к гостям:
– О, господа, я вас угощу чудесным шампанским, самым настоящим, французским! Все, я умолкаю. Вы, верно, с делом, а я все не даю вам заговорить. Я весь во внимании.
Тот, что сидел ближе, пододвинулся и, казалось, напрягся всем своим крупным телом.
– Видишь ли, мы прямиком к тебе с Совета. Сегодня было тайное утреннее заседание и тебя не известили об этом. Речь шла о тебе, ну как о тебе... О, непонятном исчезновении посла и его сопровождающих. Ты должен был их встретить на границе и тайно привезти в столицу. В общем, секретность этого задания и повлекло за собой череду нестыковок. Так как только определенные лица имели свои обязанности и выполняли только свою задачу. Не имея понятия о цельности операции. Так вот, на Совете пробовали выяснить, какое именно звено дало сбой, где случился провал. Проанализировав и допросив всех участников, Совет решил что, как это сказать, что...
Солнечные лучи, проходя сквозь цветные витражи, окрасили гостей. Тот, что говорил и был ближе, и крупнее стал зеленным, второй, который в стороне, и был, лишь для поддержки, принял бордовые тона. Кузе, вдруг показалось, что они вымышленные, они сидят, словно два сказочных персонажа, и живут в своих отдельных историях или в переплетениях волшебного леса. Совсем как в детстве, в этой же гостиной, он разыгрывал целые представления, одушевляя полчища теней, взращивал на диване города и реки, приводил в восторг сестру Марию и Зару. Которые, едва научившись говорить, уже различали в тенях очертания жизни. Всплески послышались, весла в воду, круги, круги...
– … что сбой произошел именно на твоем участке, - продолжал зеленый, заметно расслабив тело и даже откинувшись на спинку дивана, - проверяющий доложил, что посол был встречен и вы направились лесной дорогой, минуя большой тракт. Так сказать, для скрытности. Далее вы остановились в доме лесника и все, больше никто ничего не знает. Так что Совет решил на тебя и навешать всю ответственность за срыв. Вот так, мой добрый друг. Мы-то и явились, для сопровождения тебя в Совет, я думаю, тебе надо собираться...
Вошла Зара, неся кувшин с вином, Мурда подался к шкафу, достал бокалы и поставил на стол. Так же на стол легло блюдо с пирогом. Куза разлил по бокалам вино, все жадно выпили, словно их терзала жуткая жажда. Волнение рассыпалось жаром в их утомленных телах. В голове было рвение, тела же ссыпались песком на пол.
– Чудесный напиток! – Куза прервал молчание, поставил бокал на пол и продолжил:
– Я вас услышал, понял с чем вы пришли. Но боюсь, что вы не совсем понимаете деликатность этого мероприятия. И прерванная цепь, отрепетированных действ – есть лучший выход в данной ситуации. Но, к сожалению, я не смогу сегодня с вами пойти в Совет. Мне предстоит неотложное дело, так что, не смею вас более задерживать. Мурда, проведи гостей.
Зеленый и бордовый смешались и последовали к выходу, с каждым новым шагом они ускорялись. К дверям они уже подбегали и, выбросив вперед руки, пали, поглощенные мягким ковром, покрытые пылью. Солнце ушло за угол дома, оставив гостиной полумрак. Куза вертел в руках бокал, бликов не было, он помутнел.
– Зара, как сестра моя, Мария? Пишет?
– Нет, в монастыре не разрешается писать писем. Это мешает воспитанию.
– Все же, как она? Можешь говорить, все ушли.
– Вчера и сегодня ничего не ела, только вышивает и вышивает. Ниткой стерла все пальчики. Ты злой, Куза!
Слезы застеклили ее черные глаза. Зара обошла диван, кинула еще один взгляд в сторону Кузы, встретилась с твердью зеркала, опустила глаза и, пятясь, ушла за портьеру. «Словно вызванный на бис актер удалилась, – подумал Куза. – Так, надо действовать».
– Эгей!
Шарканье привело в зал Мурду.
– Пойдем, мой дорогой, потрудимся. Жахнем силой в силу слоя!
Они вышли парадным входом, было далеко за полдень, двор был в тени, в прохладе, тут жужжала жизнь. Спускаясь по длинной лестнице, Куза, улыбался, позади Мурда кривил рот в улыбку. Так восходят на престол, восходят на эшафот, снисходят к делам, снисходят к продолжению... Они направились вглубь двора, к хозяйственным постройкам, сквозь липовую аллею, удушающею своей памятью аромата. Запах хранил в памяти Кузы тот июньский день, когда мальчишка, из дворовых, сорвался в низ с самой высокой липы. Они собирали липовые цветки. Куза впервые почувствовал смерть, почувствовал ее реальность и близость. Эта было не так, как с той собакой, что гнила за сараем. Ее тело заполонили опарыши, казалось собака живой от движения сотен червей. Его стошнило тогда, но он продолжал наблюдать этот мерзкий клубок, который с каждым днем рос, требую большего пространства, собака таяла. Но освобожденного места, никак не хватало, черви стали расползаться, пульсируя своими белыми телами. Маленький Куза ужаснулся, что они ворвутся в дом и там еще больше расширятся. Он принес керосин и поджог этот кишащий холм, смерд заполонил двор, липу, лица...
Проходя аллею, Куза посмотрел на дом. В окне второго этажа, шевельнулась занавеска. Все-таки она наблюдала за ним, несмотря на всю злобу, что испытывала.
В сарае, в середине, колышками была определенна яма. Куза взял в руки кирку, подошел к невидимой грани, со всей мощью. своего молодого тела, вонзил кирку в землю.
– Эта последняя, закончим ее и начнем воздвигать стены, свод. Будем уходить все глубже. Там мы встретим их всех, ну помнишь, те искаженные лица, с саблями над головами, с криками. Там же и те с плясками, когда рождается новая любовь, помнишь, прогулки до утра, разговоры ни о чем. Глубже, вот камень, большой, подай-ка кувалду, бери лом, да лезь сюда. Мы сдвинем его, он освободит сразу много места, того самого из которого, в стенаниях явились мы покорять ямы и заполнять их и опустошать их. Поднатужься! Рывок, еще раз, еще раз! Враз! Идет, идет! Он вышел, мы сдвинемся, мы обязательно встретим их всех. Как подобает, приличным людям, с хлебом да солью...
Яма росла, углублялась, тысячи червей роилось в ее теле, они пожирали ее черные глаза. Мурда принес мешок и высыпал его в яму, потом еще и еще один. Под тяжестью блеска пульсировал Куза, он уходил все глубже, сжирая побрякушки, он тяжелел и изрыгивал внутреннее убранство своего тела, его кожа покрывалась волдырями, они росли, сливаясь в единое, которое вонзалось в землю гоготом и дрожанием старых стен...
– Хватит!..
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-6-
Бычье сердце
В далеком тысяча девятьсот сороковом году в сфере медицины был совершен настоящий прорыв в области лечения нервных расстройств и психологических заболеваний. Светила психиатрии ставили опыты на людях. Наблюдали за влиянием электрического импульса на человека с таким же усердием, как Эсмира рассматривает свою деревянную шкатулку с позолоченной гравировкой в тени большущего дуба на траве напротив окна доктора Стивена. В тайник она собирала свои секреты: статуэтка бычка, подаренная Мигелем теперь уже из далекой Испании, ее первый выпавший молочный зуб и скорлупка от грецкого ореха, которая, как она думала, была когда-то колыбелькой Дюймовочки. Это были ее сокровища, а также единственное развлечение в санатории, где полно чахнущих стариков.
Здесь были и другие дети, но все говорили на английском так быстро и непонятно, что Эсмира едва-едва успевала понимать, что от нее хотят. Поэтому она была одиночкой со сломанной рукой.
Нередко ее навещали родители, они приносили апельсины и новости. Говорили, что Эсмира скоро может вернуться домой в семью. Вот только… врачи закончат рыться у нее в голове, и тогда она обязательно вернется.
Малышка любила апельсины больше всего на свете. Они казались ей похожими на солнце, а когда они не походили на него, то представлялись в виде лампочки что, в общем-то, тоже неплохо, главное, чтоб светило. Фрукты были очень сладкими, а если их съесть много, то щипали уголки губ.
Доктора сказали, что у Эсмиры сомнамбулизм. Она ходит во сне и неизвестно, что с ней может случиться ночью, если так и будет продолжаться. Ей много рассказывали о том, как люди, блудили и забредали куда угодно, даже на крыши, с которых падали разбивались насмерть. Вот и она также заработала свой первый перелом, но всего лишь с кровати. Доктор Стивен сказал, что Эсмира должна радоваться, ведь ее будут лечить инновацией в сфере медицины, электричеством. Честно говоря, для девочки это пустые слова. Она и дискомфорта-то никакого не чувствовала. Это все ее суеверная бабка Констанца, которая утверждала, что проделки дьявола мешают нормальному сну.
Девочке совершенно не хотелось иметь дело с дьяволом, он же злой… как ее болезнь.
Но болезнь лишь прогрессировала, каждой ночью малютка совершала удивительное путешествие во сне, сама же ходила, аккуратно наступая на холодный пол в сопровождении одной высокой медсестры, которая охраняла безмятежное шествие маленькой девочки, удерживающей в руках свой тайник. И так ночь за ночь она гуляла по мрачным коридорам старого санатория, блуждая, будто призрак пока не произошел удивительный случай, когда она проследовала в закрытый корпус, в пустынную комнату, где с утра яркое палящее солнце-апельсин плавило воздух и заставляло сделать хоть что-нибудь, только бы скрыться от него. Эсмира просыпалась, потягиваясь, было двумя руками, но совсем позабыла о мешающем гипсе. Аккуратно сев на скрипучую кушетку она протерла глаза и осмотрелась. Это была не ее привычная палата, где вдоль стены стояли с десяток кроватей и колыбелек для детей. Здесь было гораздо меньше неразборчивого американского шума и намного чище. Выкрашенные в белый цвет стены с коричневыми полками призывали к умиротворению и спокойствию. Ветерок, проникающий сквозь открытые окна, подхватывал легкие занавески, а потом, играясь, опускал их на место.
Эсмира мотнула головой в сторону и заметила, что рядом с кроватью, на которой она сидела, стояла дубовая тумбочка, а на ней… ого!… шоколадка и корзинка фруктов. Вот это да!
- Ты меня разбудила среди ночи, - девочка вздрогнула и обернулась. Она была удивлена услышать родную речь. В новой и незнакомой Америке так мало людей говорят на испанском.
На нее смотрел парень с перевязанной головой. Эсмира могла бы определить его возраст, разбирайся она в нем, да на глаз неопытного ребенка он представился ей очень старым.
Малышка, испугавшись, ловко соскочила с кровати и отбежала. Где она находится? Куда попала? Наверное, опять бродила во сне. Странно, что ее не остановили медсестры. Ах-да, этого делать нельзя… Доктора же платят ее семье за Эсмиру, за подопытную девочку. Врачи наблюдают за ней, как за маленькой мышкой, за каждым шагом совершенным в ночном путешествии.
- Куда ты глупышка? – позвал парень.
В ответ она промолчала и забежала за зеленую дверь. Затаила дыхание, сощурив глаза от яркого утреннего света.
- Ты забыла свою шкатулку, - послышался голос. – Она очень красивая. Это бык? Откуда у тебя это? Ты украла?
Эсмира чуть не заплакала, не обнаружив своей сокровищницы, а теперь мысль о том, что кто-то незнакомый трогает ее вещи, просто вгоняла в ступор.
- Твой зуб?
- Чужие вещи трогать нельзя, - она, набравшись смелости, подошла к парню и отняла у него шкатулку, резко выхватив из рук. – Это мои секреты.
- Ну, ты пришла среди ночи и легла спать в мою кровать. Почему я не могу посмотреть на шкатулку? – усмехнулся он.
- Ты болеешь? – спросила девочка, рассматривая его голову. Ей бросилось в глаза также, что у него не было ног. Они заканчивались прямо на коленях, правая нога казалась чуть-чуть длиннее. Вот ведь странный какой, безногий, как же ему неудобно ходить, наверное. Да, и ходит ли он вообще?
- Да, - признался ее собеседник. – А ты?
- Угу, - кивнула Эсмира, не отрывая от него взгляда. – Где твои ноги?
- А что с тобой? – парень не ответил.
- Я хожу во сне.
Он был похож на кого-то знакомого. Из-под бинтов выскакивали черные локоны, на щетинистом лице играла усталая улыбка. Серые глаза казались ненастоящими. Нависла секундная тишина. Парень и девочка напряженно всматривались друг в друга, точно играли в гляделки, пока, наконец, он не представился:
- Я Амадо, а тебя как зовут?
- Эсмира, - она опустила голову, потупив взгляд на босых ногах.
- Ты изумруд, - ответил парень.
- Что? – переспросила девочка.
- Изумруд. Эсмеральда, Эсмира – это изумруд. Ты меня понимаешь? У тебя очень красивое имя. Ты слышала историю про Эсмеральду и Квазимодо?
Девочка улыбнулась, шмыгнув носом, и уселась к своему новому другу на кровать.
- Что у тебя с рукой? – Амадо приподнялся на локтях и поправил себе подушку.
- Я упала с кровати. Ночью. Доктор Стивен сказал, что меня скоро вылечат. А тебя скоро вылечат?
Амадо взглянул на Эсмиру и ответил едва слышно:
- Боюсь, что уже никогда.
- А где твои ноги? Ты не можешь ходить? А как ты ходишь в туалет?
Парень выдержал паузу, хотел, что-то сказать, но лишь глубоко вздохнул.
Эсмира достала из своей шкатулки фигурку бычка и протянула его Амадо.
- Это подарок Мигеля, моего друга. Он остался в Испании, но скоро они с семьей тоже переедут в Америку, к нам. Красивый? Да? Ты тоже из Испании? Тебе нравится коррида? Я хочу стать матадором, когда вырасту, мой брат Карлос сказал, что это хорошо. Он говорил, что в Америке этого нет, поэтому люди будут приходить и смотреть, и платить деньги. Нашей семье нужно много денег. А бабушка, Констанца, говорит, что матадоры долго не живут.
- Хм, - усмехнулся Амадо, вертя в руках статуэтку. – Твоя бабушка права. Это очень опасно. Бык может ранить, а то и убить.
Но Эсмира не обратила на это внимания и продолжила.
- Завтра мне снимут гипс, а потом у меня скоро будет первое лечение. Я очень боюсь. Они будут пускать через меня электричество. Это будет больно? - призналась девочка и по инерции втянула голову.
- Не бойся, это не страшно, - успокоил парень.
- Через тебя пускали электричество?
- Нет, но через моего друга да, - признался он, возвращая бычка обладательнице.
- А почему?
- Он болел.
- Жалко.
- Но он был волшебником, мог творить по-настоящему большие чудеса, - сказал Амадо и усмехнулся, заметив, как глаза Эсмиры расширились.
- Ты был знаком с настоящим волшебником? – переспросила она шепотом, затаив дыхание.
- Представь себе. Он был очень большого роста, носил бордовый кожаный костюм и шляпу. А на плече у него сидела маленькая птица. На самом деле он был фокусником и выступал в цирке.
- Ты тоже выступал в цирке? – вдруг спросила Эсмира, но Амадо лишь вздохнул и отвернул голову.
- А он вылечился? Волшебник вылечился?
Неожиданно в одинокую палату вошла молодая медсестра Бэтти, которую Эсмира считала своей лучшей подругой, потому что она ей во всем помогала и всякий раз давала мелки, чтобы девочка могла рисовать.
- Доброе утро сеньор, надеюсь, Эсмира вам не помешала? – спросила сестра мелодичным голосом.
- Нет-нет, - спохватился Амадо. – Я же сам просил ее оставить.
- Эсмира, - обратилась Бэтти к малышке, протягивая ей руку. – Пошли быстрее. Будем завтракать.
- Он вылечился? – переспросила девочка, не сдвинувшись с места.
- Да, конечно, - ответил Амадо, и Эсмира заторопилась к выходу. Но перед дверью остановилась, повернулась на босых ножках и послала парню воздушный поцелуй.
С тех пор в зеркале перестало отражаться уставшее и рано постаревшее лицо, которое когда-то принадлежало Амадо Великолепному, невообразимому каскадеру, умевшему выбираться невредимым из любого закрытого сундука. Амадо прославленному на весь Мадрид своими сумасшедшими ловкостями. Его протыкали насквозь шпагами, когда он находился в ящике, роняли с большой высоты в маленький бассейн, в него метали ножи, стреляли из лука в красное яблочко на макушке, когда он с перевязанными глазами улыбался в лицо судьбе. Резали острым кинжалом с изумрудной огранкой спину, оставляя тонкие шрамы на радость напыщенным дамам. Да нет в этом ничего страшного, кровь была не настоящей. А вот же он кинжал, смотри Эсмира, возьми его.
Но у судьбы были иные способы наказать бесстрашного трюкача. Несчастье столкнуло с трапеции именно здесь, в такой далекой и чуждой Америке и только маленькая девочка знает родную речь. Что ж, вплоть до начала сеанса Эсмира была его частым гостем и сглаживала моменты одиночества своим шумным присутствием. Она приходила по ночам, точно маленький эльф, с закрытыми глазами в сопровождении сестры Бэтти аккуратно ступая босыми ногами на холодную плитку, а Амадо впускал ее в теплую кровать, укрывал одеялом и смотрел в маленькое личико, до тех пор, пока она не просыпалась и не улыбалась своей беззубой улыбкой. Такой забавной… беззубой…
Парень рассказывал ей разные истории о волшебстве цирка. Ведь ей обязательно стоит хоть раз посмотреть на это незабываемое зрелище. Он говорил о своем друге, таинственном фокуснике, во власти которого было превращать людей в бабочек или в крокодилов. У него был особый номер, который назывался "Метаморфоза" где волшебник вызывал настоящих знаков зодиака. По его хитроумным жестам они спускались с небес, из крутящихся навесных созвездий и Амадо играл роль Тельца, облачаясь в бычью шкуру.
С каждым разом он рассказывал ей все больше и больше, будто открывал тайный секретный мир, наполненный разнообразными существами и чудесами. Только представить. Как жаль, что он не может ей помочь, ведь не один трюк нельзя сделать без ног. Но малышка продолжала слушать сказки, представляя весь шарм цирка. Наверняка он пахнет чем-то сладким, апельсинами. В клетках за расписными ширмами жили ручные звери, где львы и прочие хищники совсем не злые и их даже можно погладить и засунуть голову в открытую вонючую пасть. Она представляла, как ее друг Амадо в очередной раз выбирается из ящика, сбросив все оковы и, люди ему аплодируют. Эсмира видела, как таинственный волшебник с птицей на плече взмахивает руками и тут же созвездия строятся в определенном порядке и с небес спускаются зодиаки. И среди них, с большими рогами Амадо. А Эсмира, она принимала участие, как настоящий матадор, пыталась усмирить его.
Она представляла большую-большую красную арену, на которой пляшут и смеются клоуны, а люди на трибунах, точно разнообразные закупоренные пузырьки и склянки с ядом, что расставленные в вдоль стены на пыльных полках, имели все оттенки зеленого цвета. И они внушали малютке страх, заставляя ее маленькое сердце стучать, что есть мочи.
Лампа-апельсин засияла так сильно, что из глаз полились слезы. Врачи быстро переговаривались о чем-то непонятном, на английском, прямо над ее ушами. Она не понимала ни слова.
- Эсмира, зажми это между зубов, - обратился к ней доктор Стивен на испанском и протянул какую-то резиновую палочку. – Нужно специально, чтобы тебе не причинить вред. Не говори ничего, не бойся, все закончится быстро очень и не больно.
От сказанных с ошибками слов доктора Стивена, который Эсмире очень нравился, потому что был похож на толстого бородатого тролля, девочка должна была быстро успокоиться, но страх не покидал ее ни на секунду. Она быстро вертела глазами в разные стороны, наблюдая за игрой жестов врачей, за шевелящимися их губами во время оживленного разговора. И они все представлялись ей муравьями, снующими в разные стороны. Вот-вот изо лба Стивена вырвутся рожки, его глаза расширятся, зубы примут совершенно иную форму, как вдруг к ней подсоединили какие-то провода, прямо к голове, к вискам и сказали подождать. Это странное слово – wait. И девочка стала ждать, пока они проверяют, надежно ли затянули резиновые ремни, все ли стоит на месте, все ли в порядке. Но, кажется, что не все в порядке. Я обещаю спать нормально,… я боюсь,… отведите меня к маме. Мамочка, я боюсь.
- Я больше не буду так спать, прошу вас не надо. Я не буду ходить во сне честно-честно, - крик вырвался из моего рта, тело задергалось на кровати, резиновая палка вылетела изо рта.
- Тс-с-с-с, - чье-то шипение проникло в мой мозг, сдавливая все внутренности и заставляя их подергиваться, отчего я упала с кушетки на пол и закрыла уши руками, зажмурила глаза. Когда жужжание прекратилось, я подняла голову и замерла.
В лазурном небе на фоне мерцающих звезд висели два светила, яркий апельсин и ухмыляющаяся в жадном оскале красная луна, с которой то и дело падала кровь, тяжелыми ядрами ударяясь о землю, но где-то далеко, лишь слабый гул доходил от ушей. Земля, усеянная костями и цветами, издавала едва различимый стон. Черепа людей и животных, увенчанные ярко-зелеными вьюнками с невероятно большими красными цветами, так похожими на розы, лежали тут, как ни в чем не бывало, кажется, многие века. Вокруг же летали какие-то маленькие существа, пища и чирикая, но будто доходчиво объясняя мне: "не бойся".
- Где я? – мой голос зазвучал в голове, отзываясь эхом, отлетая от стенок черепной коробки.
Необычайно высокий человек стоял передо мной, опираясь на длинный корявый шест. С необъяснимой благоговейной тревогой я уставилась на пришельца и замерла, страшась проронить хоть слово. Это был исполин, одетый в кожаный бордовый плащ. На его гладком сером лице не было глаз, лишь только длинные седые брови как усы китайского дракона, которого я когда-то видела на картинке. На голове натянута красная шляпа, а на самой ее макушке маленькое гнездо с едва вылупившимися птенцами. Но самое необычное, что вместо живота у него золотая клетка, в которой резвилась крохотная красногрудая птица с длинным для ее тельца хвостом.
- Это моя душа, - объяснил неизвестный.
- Но, она же заперта в клетке. Она так умрет.
- Нет, когда настанет мое время, я просто открою клетку, и душа улетит, - сказал исполин. Его голос был очень добрым и приятным, как голос любящего отца, смелого мужа или младшего брата. – Давай я помогу тебе подняться, - он протянул мне серую руку и аккуратно приподнял.
- Кто ты такой?
- Люди называют меня сон. Но я мечты, я время.
- Ты Бог? Ты волшебник?
Он замолчал. Хоть у него не было глаз, я четко ощутила его пристальный взгляд на себе.
- Пошли со мной.
Он поманил меня рукой, и, повернувшись спиной, медленно зашагал в направлении апельсина, истекающего ароматным соком, наступая и раздавливая старые кости, что слышен их хруст. Я поплелась следом. Каждое движение давалось с трудом, будто вовсе не умела ходить. Будто под водой разгребаю путь перед собой, точно плыву против течения.
- Постой. Постой, подожди меня, - крикнула вдогонку.
- Ты сильно напряжена, расслабься, - спокойно ответил он.
- Куда мы идем?
Волшебник остановился. Его седые брови как живые змеи подергивались на ветру. Полотно пространства меняло свою окраску от нежно розового к перламутровому. Звезды со свистом обрушивались вниз, оставляя после себя исцарапанное в радужных хвостах небо, потом они, точно по волшебству, вспыхивали снова и загорались ярче прежних.
Сделав глубокий вздох, волшебник продолжил идти, не оглядываясь в мою сторону. Мне же оставалось не отставать, преодолевать невиданные препятствия, которые готовила для меня дорога, усыпанная костями. Однако, в этом мире постоянно, что-то менялось, будто разноцветные стеклышки в калейдоскопе, как волшебная метаморфоза.
Мы проходили мимо каменных развалин, среди которых мужчины и женщины занимались любовью. В зависимости от позы, которую они принимали, пары постепенно превращались в разных зверей.
Я наблюдала, как юноша и девушка в пылу любви рассыпались сотнями разноцветных бабочек, которые разлетелись, вокруг рассеивая золотистую пыльцу, но многие упали мертвыми телами на землю и тут же из них выросли цветы.
Другая пара обрастала твердой зеленой кожей, руки мужчины съеживались, пальцы принимали форму неповоротливых когтей. Их губы, только что сомкнутые в страстном поцелуе слиплись, засосав лица тоже. Постепенно они стали большущим неповоротливым крокодилом, на нос которого приземлились некоторые из выживших бабочек.
- Что это за место? – я снова предприняла попытку вызнать хоть какую-то информацию.
- Это арена.
Вокруг засновали маленькие феи, крохотные тельца которых мгновенно превращались в цветы и опадали безжизненным прахом на скрипучую землю. Одна крошка села ко мне на плечо и прошептала на ухо: "Эсмира".
На одноколесных велосипедах навстречу выкатили клоуны в масках с длинными носами как у средневековых докторов. Но в отличие от них, маски клоунов были раскрашены яркими цветами. Шуты жонглировали свежими кусками мяса, умело перекидывая, их друг другу, а между ними прыгал маленький лев с крыльями-наростами, которые совсем не шевелились, лишь задрожали, когда над головой проплыл слон с человеческой рукой вместо хобота, а ушами были лепестки роз размером с летающего змея. Его прозрачное брюхо наполнено водой, в которой плавали маленькие рыбки.
А внизу под ногами ползали муравьи в белых халатах, постоянно пища под нос: "wait-wait-wait".
- Я сплю?
Фокусник остановился и, повернувшись ко мне лицом, тихо прошептал:
- Возможно.
- Но куда мы идем?
- Мы будем помогать твоему другу.
Я сразу поняла, что речь идет об Амадо, когда увидела перед собой лес из отрубленных ног, росших из земли с мясом, кровью, стекающей по икрам и оголенным костям.
- Мы будем искать ему новые ноги? Чтобы он смог ходить? – обрадовалась я.
- Нет, - его голос стал раздаваться где-то внутри. Я почувствовала, как вибрации проходят по каналам кровотока. – Это его мечты, - пояснил волшебник. Они несбыточные, поэтому все в крови. Он никогда не сможет ходить.
Маленькая птичка чирикнула и спрыгнула на дно клетки.
- Тогда как мы сможем ему помочь? – но мои возмущения, как и прежде, остались без ответа.
Некоторое время мы проходили сквозь дебри кровяных ног, некоторые были кем-то обглоданы, другие доросли до гениталий. Вдали даже стоял безголовый человек, голова которого просто еще не выросла. Он держал руки над собой, точно ветви дерева и смешно шевелил пальчиками от каждого дуновения ветерка. Наверное, когда у него появится голова, он станет настоящим человеком и убежит отсюда.
Наконец мы приблизились к огромному кислотно-зеленому озеру, которое источало травяные запахи, мяты и розмарина. Полупрозрачная вода кишела ужасными жителями, зародышами и эмбрионами, изуродованными детьми с навсегда закрытыми глазами и искривленными улыбками, со съежившимися в трубочки ушами.
- Это не рожденные дети. Посмотри на небо. Зодиаки спускаются с небес по очереди и собирают малышей, чтобы они смогли родиться в нужном месяце.
Фокусник поднял свой посох, а я голову и увидела, что на солнце проступило зодиакальное колесо. Маленькие звездочки столпились вокруг апельсина и затанцевали в огненном танце, раскидывая сонмы искр в разные стороны, в этом танце они кружились недолго, до тех пор, пока не стали принимать формы. Из глыбы небесного камня вышла молодая и юная Дева с длинными золотыми волосами, которые втекали в млечный путь из ее головы, и она улыбнулась мне. Все знаки здоровались со мной. "Привет Эсмира", - хором тараторили Близнецы, два озорных ангелочка с луком и розами вместо стрел, "Здравствуй Эсмира", - напел Скорпион, могучий воин со шлемом, на макушке которого ползал огромный скорпион, "Мы рады тебя видеть", - приветствовал Водолей, разливая по небу воду, ниспадавшую водопадом в зеленое озеро.
- Мне страшно, - призналась волшебнику. – Пожалуйста, уведи меня отсюда.
- У каждого человека есть золотая клетка с маленькой птицей внутри. Клетка твоего друга хранится в созвездии тельца, его птица просится на свободу. Возьми этот нож и найди клетку. Но, когда найдешь, никому не рассказывай… никогда.
Волшебник протянул мне клинок, украшенный росписью изумрудов. В холоде его лезвия читалась отвага, он будто говорил со мной, давал намек на действие, помогал сделать правильный выбор. В этой стали отражались мои глаза. Как это странно, осознавать, что находишься в непривычном теле. Не маленькой шестилетней девочки, а взрослой девушки со взглядом наполненным уверенностью и стремлением.
Амадо, я сделаю для тебя все.
Исполин поклонился, точно услышал мои мысли, волнистые цветные ленты заплясали перед глазами, принимая причудливые формы.
- Ты должна подняться на небосвод, - сказал он, исчезая во тьме, которая стала сгущаться вокруг, заглатывая апельсин, поедая кровавую луну. – Сейчас, останься тут, а я приду за тобой завтра, - раздалось эхо.
В этот же момент с небес сошел Овен, сморщенный нагой старец с белоснежной бородой и большими рогами. Со скрипом двигающихся созвездий он распростер морщинистую ладонь и зачерпнул горсть младенцев, бережно удерживая их на весу, некоторые вываливались и с криком падали вниз, разбиваясь о камни или сгорая заживо едва коснувшись земли.
Когда Овен опускал ладонь во второй раз, я уже была готова и быстро ринулась, ухватившись за его большой палец, как за столб. Он, смеясь, подкинул меня, но я не упала вниз, а удержалась в воздухе, как на плаву. И проплывая среди небесных тел, я сама становилась созвездием, в окружении молчаливых монахов беспрестанно читающих мантры. Ведь если они прекратят, то мир погибнет.
Передо мной открылась планета, искушенная и нежная, девственная и развратная. Шар, пребывающий в агонии и наслаждении одновременно, постоянно меняющийся, градирующий из одного состояния в другое.
На небосводе разразилась настоящая феерия, за Овном шествовал Телец с поступью, сокрушающей горы. Это был юноша, облаченный в шкуру быка, с рогами, заостренными на концах. Но его лицо я узнаю где угодно:
- Амадо!
Черный Телец уставился на меня свирепым, полным ненависти взглядом, как хищник перед стремительным рывком. Из ноздрей, которые были на морде быка, вырывались клубы пара, его глаза горели огнем, нос же Амадо дышал спокойно и ровно. Но он пронизывал меня своим взглядом, оценивая силу врага. Маленькая капелька пота, скатившаяся со лба и упавшая в зеленое озеро, которое стало шипеть и разъедать не рожденных детей. Телец рванулся на меня, нацелив рога, испачканные в крови.
Но я не растерялась, клинок в руке придал уверенности. Лишь один резкий удар и все закончится, один взмах…
И клетка откроется…
Красная птица обретет свободу…
Прольется кровь из груди злобного быка…
И душа Адамо станет такой же свободной, как поднимающийся дым от папиросы мрачного доктора Стивена, который сидел в своем душном кабинете, подперев голову руками, и не мог поверить в реальность случившегося.
Весь медицинский персонал на ногах еще с ночи, когда раздались нечеловеческие крики. Весь медицинский персонал…
О подоконник билась толстая муха, пытаясь вырваться на свободу, на свежую улицу, она крошила себе голову о толстое стекло. Как бы Стивену хотелось оказаться на месте этой мухе, чтобы только не смотреть в глаза маленькой девочки, сидевшей, как ни в чем не бывало в кресле, сжимая в руках шкатулку, где лежали ее первый молочный зуб, статуэтка маленького бычка, скорлупка от грецкого ореха, так похожая на колыбельку Дюймовочки. Доктор хотел превратиться в муравья, только бы уйти от ответственности задавать вопросы маленькой убийце на этом чуждом языке.
- Эсмира, что произошло этой ночью? Ты помнишь? Ты видела сны? Это была первая ночь после сеанса, - тихо произнес Стивен.
Но она ничего не ответила, ведь волшебник взял с нее слово. Лишь взгляд упал на ветку дуба за окном, на которую села маленькая красногрудка, несколько раз чирикнула и улетела, а Эсмира блаженно улыбнулась…
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-7-
Не отставай от ночи.
Ночной поезд отправлялся в чудесные дни. Он собирал в своих купе сбившихся с толку любовников, осунувшихся от болезни пухлых дам – всех тех, кто считал себя заблудшими овцами. Громко стукнулась чья-то голова о стенки поезда.
Огонь ручных фонарей разлил свет по рельсам. Поезд собирал не только живых, но и мертвецов. Последний вагон переделали в маленькую усыпальницу, куда сгружали жертв Мора.
Мать провожала своего умершего сына. Она плакала. Казалось, что весь город плакал с ней. В одном квартале рыдали от радости, ведь когда-то ее сын поклялся вершить правосудие над всеми наркоторговцами. В другом квартале юношу знали, как капитана волейбольной команды. В финальной игре он из последних сил забил решающий мяч. Его подняли на руках и подбросили высоко в небо. Но не поймали, и он ушел глубоко в землю.
Именно так поезд прощупывал струны каждого пассажира. Нужно очень хорошо знать, кого везешь в чудесные дни. Одно известно наверняка: счастливчики те, кто садится в вагоны и все еще дышит. Поезд оставит всех, кто сопит порванными легкими, позади. В чудных днях никто не будет болен Мором.
Матильда стояла на станции, всего лишь в паре тысяч миль от чудных дней. Она ждала письма от мужа, который обещал забрать ее к себе. Матильда здорова, если не считать болезнями одиночество, грызущее ожидание и тоску.
Эта девушка все время молчала. Вначале казалось, что она взвешивает каждое слово, чтобы сказать редко, но метко. Но когда начинался разговор, и Матильда подавала голос, ее одиночество говорило слишком громко.
Матильда считала, что даже цикады трещат красивее, чем она поет.
Как же она ошибается.
«Как же ты ошибаешься», - говорил ее сосед каждый раз, когда Матильда пела у него в квартире
«Девушку из Ипанемы». Чем ближе была ночь – тем стройнее становилась гостья из Рио де Жанейро. Тем больше она походила на нежную самбу.
- В газетах пишут, что Мор набирает обороты, - сосед выдохнул дым, сизый, как стареющий дракон. Правое его легкое мучили сигареты, а левое – Мор, который зарождался в нем самом. Каждый кашель – смесь оптимизма и неизбежной участи.
- Ненавижу ждать. Лучше сразу финал, - Матильда подошла к окну. На подоконнике лежало всякое барахло, которое сосед находил на улицах. Брелки, талисманы, игрушки – все эти бледные тени еще хранили память о своих хозяевах.
- Еле на ногах стоишь, - сосед затушил сигарету, - тебе бы поспать…
Матильда не сводила глаз с кустов сирени под окном. С каждой секундой цикады трещали все громче, будто предвещая более густые сумерки, а с ними – новые сдвиги в городе. Мор, нашествие насекомых… Некоторые люди просто уходили на пустынную улицу и исчезали в ночи.
- Заткнитесь! – Матильда схватила золотую статуэтку с подоконника и кинула в кусты. Цикады затихли. Армия крыльев остановила свой ход, чтобы дать бедной девушке у подоконника секунду тишины.
- Да что же ты делаешь?! Она золотая…
- Я не могу… Они будто преследуют меня… Будто ночь идет за мной по пятам! - Матильда заплакала одним из тех плачей, которые можно только увидеть. На слух они не громче пустоты, но когда проливаются такие слезы, становится тесно в четырех стенах.
Молчали стены. Молчали часы. Сосед хмурился и выдумывал, как спровадить чудаковатую гостью.
- Пойдем, - он обнял Матильду за плечи и повел к выходу. Дверь вывела их к другому измерению, к иному сумраку. Из теплого полумрака сигаретного дыма и полинявших обоев они вышли к холоду и напряженности. Конец коридора светился тускло. Будто дно колодца, куда упал ребенок с ручным фонарем. Затрещали цикады.
Возможно, пожилой мужчина из дома напротив достанет свой бинокль, чтобы подглядывать за молоденькими девушками. Настроит свой аппарат и по ошибке наведет на коридор. Его брови разойдутся по нелепым орбитам, и он будет смотреть, как мужчина лет тридцати пяти с трудом тащит до номера девушку в истерике.
- Что за черто… - тут он заметит огромную цикаду в конце коридора, под тусклой лампочкой, и его хватит удар. Пожилой мужчина начнет бормотать что-то про ночь, которая играется с людьми, и побежит за лекарствами для сердца.
В чем-то они правы, эти старики, с их безумствами и сказками.
Матильда проснулась только когда начали открываться ночные клубы и бордели. Со вчера ей снилась гигантская цикада. Один из магазинов для туристов сильно разбогател за вчера, продав несколько партий аэрозолей против насекомых. Комната Матильды пропиталась запахом синтетического морского бриза, который так любили добавлять во все спреи.
Вот уже несколько недель Матильда ездит к своему деду ночью. Он не может уснуть до тех пор, пока внучка не раздавит всех тараканов в доме. Чтобы избавиться от насекомых окончательно, нужно отдавить ему голову, но это работа не для внучек.
Деда часто звали Генералом. Он возглавлял целые легионы превышений скорости, неоплаченных счетов и нарушений общественного порядка. Дошло до того, что он начал по воскресеньям пить чай вместе с окружным судьей.
Генерал, по сути, был очень противным человеком. Даже лягушки в его пруду не квакали из-за неприязни к хозяину. Но не было никого, кто мог бы сказать: «ты ужасный человек, Генерал». Да и негоже грубить старикам.
По привычке Матильда, зайдя в квартиру деда, достала мухобойку. Она мечтала, чтобы сегодня тараканы были реальными.
- Да! Вот так! Дави этих тварей! – Генерал заливался скрежещущим смехом. Мухобойка звонко шлепала по полу.
Шлеп-шлеп…
- Знаешь, дед… Мне кажется, меня преследует ночь.
Шлеп-шлеп…
- Что на этот раз? – Генерал перестал царапать свое горло мерзким смехом.
- Я чувствую, будто она все время трансформируется. Помнишь нашествие саранчи? А теперь Мор… Ночь испытывает нас на прочность.
Шлеп-шлеп…
- Все может быть, Матильда. Мои лягушки не квакают. Видимо, чувствуют что-то. Может, ночь хочет поговорить с нами? Но мы не знаем ее языка и потому мечемся из стороны в сторону, как крысы в клетке. Как же ночи еще нас прощупать, не узнав вкус нашей боли?
Шлеп.
Шлепнула лапками за окном цикада. Неуклюже перебирая конечностями, она на секунду закрыла лунный свет. За ней остался лишь легкий туман у окна да тяжелый слепок тени.
- Все, Матильда. Они мертвы.
Генерал довольно засопел и улегся на кровать. Его выпученные глаза постоянно моргали, будто в надежде пробурить потолок. Матильда прислушивалась к звукам на улице.
Она положила мухобойку на журнальный столик. Затем взяла ее обратно в руки, помяла, и кинула на пол. Ее руки дрожали.
Матильда, не бойся цикад.
- На самом деле никаких тараканов не существует, верно?
- Да?
- Да, Матильда. Просто я люблю, когда ты приходишь и сидишь со своим стариком. Какая же ты у меня красивая…
Матильда никогда не слышала столько тепла в голосе деда. В последний раз с такой любовью он говорил со своим томатным супом, который ел в последний раз. Врачи запретили ему помидоры в любом виде, и он целый день сидел над последней миской томатного супа в своей жизни. Тогда он был влюблен и говорил с тарелкой, как со своей женой.
- Дед, ты чего?..
- Да все хорошо, милая. Я замерз…
Матильда напевала «Девушку из Ипанемы». Она завидовала той, про кого написали эту песню. За ней ходили толпы влюбленных мужчин, и дедушки в Ипанеме не умирали в холоде.
Возможно, ее дедушка умер в самой теплой точке мира. Отошел в иной мир под веселые пляски родичей, а не в замкнутой на самой себе комнате.
Матильда все думала над словами Генерала о ночи. Возможно, она действительно меняла свою форму. Превращая саму себя в немыслимые вещи, она пыталась найти нить между собой и людьми города, откинутого на мили от чудных дней.
- Ты хочешь провести нас в чудные дни? – Матильда смахнула с головы пепел, вылетевший из дома Генерала. Он всегда хотел, чтобы его кремировали.
Лягушки весело заквакали в пруду Генерала. Кто не любит смотреть за тем, как огонь съедает вещи дотла? Жабы радовались, что их противный хозяин наконец-то не с ними.
Горящие орхидеи, саламандры, - огонь выписывал удивительные для этой ночи фигуры, и сумеркам, казалось, нравится это. Матильда почувствовала приятно тепло по всему телу.
- Мне нужно домой, - Матильда развернулась спиной к пожарным машинам, которые судорожно тушили танцующий пожар.
Она повернула за угол и услышала знакомые трещащие крылья.
Шлеп-шлеп…
- Что же ты хочешь от нас? – сказала Матильда Луне. В воздухе пошли эхо. Видимо, Луна переадресовывала вопрос каждой молекуле сумерек.
Ночь не спешила отвечать. Она надеялась, что одинокая девушка догадается снова заговорить на понятном языке.
Матильда достала зажигалку со щербатой надписью Zippo. Слабый огонек прорезал темноту. Снова затрещали крылья цикад. Матильда освещала себе дорогу и нежно напевала «Девушку из Ипанемы».
Шлеп-шлеп…
Она дошла до своего дома и открыла почтовый ящик. Письмо пахло еще не засохшим клеем и, судя по всему, было только написано. Матильда открыла конверт:
«Я вернусь за тобой через неделю. Жди ночного поезда. В чудесных днях еще лучше, чем мы себе представляли.
Не подпускай ночь близко к себе. С каждой минутой она превращается во что-то новое».
Матильда подожгла письмо.
Шлеп-шлеп…
Будто сотни глаз наблюдали за одинокой девушкой из кустов. Она, такая крохотная и неприметная, каким-то образом говорила с ночью. С тем, что было страшнейшим кошмаром для любой из цикад. Когда люди разворачивались и убегали от темноты, которая, как им казалось, приносила Мор, саранчу и другие беды, Матильда пыталась прощупать дорогу, не видя ничего.
«Ты или ненормальная, или не человек» , - подумали цикады. Они уже не могли разобрать: то ли Матильда превратилась в ночь, то ли ночь превратилась в Матильду.
Одно было известно точно: в чудных днях нет места таким, как Матильда.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-8-
Восемь дней.
Наверно, можно было бы начать немного раньше и рассказать о том, как так получилось, что моя племянница Светулька осталась жить у меня. Или о том, как я устроилась на работу в кукольный театр вместо нормального драматического. Или даже о том, как развивался наш роман с Павликом, осветителем в том же театре. Нет, это все, конечно, очень интересно, но я хочу начать с чуть более поздних событий. Обещаю, что упомяну обо всем по ходу.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Вчера обещала сводить Свету в парк. С тех пор, как ее папа, мой брат, нелепо погиб (на него на Среднем проспекте Васильевского острова упала сосулька), я все время пытаюсь доставить ей удовольствие. Кажется, она начала успокаиваться.
Света так сильно хотела роликовые коньки, что неделю назад я не удержалась и купила. И теперь надо бы их опробовать.
Одеваюсь раньше Светы и выхожу на лестницу. В квартире безумно душно - лето уже который год подряд ужасно жаркое, находиться в помещении невозможно. В общем, я выхожу и кричу Свете, чтобы та завязывала шнурки поскорее – если ее не подгонять, она может и четыре часа на сборы тратить.
С этой минуты время течет до ужаса медленно.
Бочком переступая через порог, Света за что-то цепляется правым роликом и летит вперед.
Со всей силы врезается в меня.
Я делаю шаг назад и ложусь на перила. Света чуть отталкивается от меня, чтобы отъехать и дать мне встать.
Но верхняя планка у перил не выдерживает и с грохотом отваливается. Опираться мне больше не на что.
Расцарапав живот о железные прутья, я понимаю, что сваливаюсь туда, куда улетела планка.
Страх. Дикий страх. Восемь этажей. Как же я боюсь высоты. Как я боюсь высоты!
Успеваю ухватиться за злосчастные прутья, только это спасает от мгновенного падения. Дикая боль в запястьях, которые явно не ожидали, что на них так резко повиснут мои шестьдесят килограммов.
И вот я свисаю как хрустальная люстра, болтаю ногами, пытаясь их закинуть на лестничную площадку. Света верещит, хватает меня за руки и пытается вытянуть, но что может двенадцатилетний ребенок?
Силы заканчиваются, пальцы соскальзывают и я, кувыркаясь, ухаю вниз. Светин визг переходит в крик. Где-то на уровне шестого этажа бедром прикладываюсь к бетону, на втором - левая рука просто врезается в перила, перелом обеспечен. Заканчивается все смачным поцелуем моего затылка и перегородок над подвалом. Промежуточный итог: череп размозжен, позвоночник разлетелся кусков на восемь-девять, обе ноги вывихнуты, если тоже не треснули, травмы не совместимы с жизнью.
Как же страшно.
Открываю глаза. Вижу свет. Только не в конце туннеля, а вырывающиеся из окон блики солнца на стене.
По лестнице быстро шлепают Светкины босые ноги - ролики наверняка остались лежать у квартиры.
Аккуратно пытаюсь сесть. Получается. Слезаю с перегородок и осматриваю живот. Ничего. Только рваные дыры на футболке, оставшиеся от прутьев, на теле нет ни царапины. И боли никакой нет. Она была, но теперь ее нет.
Света добегает и бросается мне на шею, содрогаясь от рыданий. Я тоже плачу, только тихо, чтобы ее не пугать.
- Полина! Полина, прости, пожалуйста! Я не хотела.
- Я знаю, солнце. Знаю.
Так и стоим, уже минут десять.
Просто интересно: почему соседи не отреагировали? Никаких выглядывающих из-за дверей бабушек, никаких любопытных тинейджеров, никого. То ли испугались, то ли заткнули уши и не слышали, то ли все как один решили погулять в воскресный день.
- Может, не пойдем никуда? - спрашиваю я Светку.
Она кивает, и мы возвращаемся на восьмой этаж. Идем на кухню и долго пьем чай.
Света так переволновалась, что рано ушла спать и заснула удивительно быстро. А я уже полночи сижу и думаю.
Было ли произошедшее случайностью? Или надо это расценивать как знак? Ведь неизвестно, как сложится Светулькина жизнь после моей смерти, если я все заранее не устрою. Конечно, я не одна тяну на себе ребенка, после школы с ней сидит бабушка, но не думаю, что бабушке разрешат оформить над ней опекунство. Слишком уж старенькая. Достаю телефон и набираю номер лучшей подруги.
- Какого черта?.. - вместо "алло" произносит сонный голос в трубке.
- Рита, удели мне всего секунду своего времени.
- Ты же знаешь, сволочь такая, что мне завтра вставать рано! Я выспаться хочу!
- Рита, я сегодня чуть не умерла.
- Опять ела шаурму у метро?
- Я серьезно. Навернулась с лестницы.
Молчание.
- Ты хоть в порядке?
- Да. Ни царапины.
- Тогда чего меня беспокоить посреди ночи? Чтобы я тебе сказала: "Ой, Полечка, сейчас приеду сопельки тебе подтереть"?
Она может быть грубой, когда прерывают ее царственный сон.
- Просто скажи мне, ты позаботишься о Свете, если со мной что случится?
- И все?! Ты ради этого?.. - снова короткое молчание. - Если я скажу "да", ты отстанешь?
- Нет. Скажи "клянусь", тогда отстану.
- Клянусь. Все, и не смей так больше делать, - вешает трубку. Долгие гудки.
Разговор с Ритой подействовал как ведро холодной воды по утру. Можно сказать, вытащил меня из трансового состояния. В конце концов, ничего же не случилось. Кто сказал, что что-то случилось?
Все, стоило этой мысли закрасться в мозг, как глаза начали слипаться. Хочется спать...
ПОНЕДЕЛЬНИК
Запустила Свету в школу и еду на работу. Теперь обратная реакция - хочется думать о чем угодно, только не о падении.
Отпугиваю пассажиров трамвая. Смотрят на меня и странно переглядываются, словно знакомы между собой сто лет, а меня видят в первый раз. Нет, они и правда видят меня в первый раз, но переглядываются-то как... Не могу понять. У меня что, матерное слово на лбу написано?
Павлик сидит перед гардеробом, ждет. Верный Павлик. Надежный Павлик. Любимый Павлик? Не уверена. Хватает того, что верный и надежный. И он это чувствует. Чувствует каждой своей клеточкой, вот в этом я уверена. В последнее время стал меняться. Отстраняется, словно чего-то боится, причем не во мне, а в себе. Боится, как отреагирует на "Я тебя не люблю", сказанное прямо в лицо?
А вот не скажу. Мне с ним удобно. Кто отказывается от того, что удобно?
Репетиция проходит неплохо. Павлик говорит, что хотел бы завтра сводить меня куда-нибудь, а в воскресенье - посмотреть фильм у него дома. Я не против. Я всегда не против. Благо бабушка только счастлива сидеть со Светой, а я, как бы ее ни любила, не могу тратить на нее свою жизнь целиком. Рассуждения не самого высокоморального человека, но кто из нас действительно думает по-другому?
Дома, пока Света делает домашку, снова сижу на кухне. Кухня - почти мой личный кабинет: и чаю попить, и бутерброд сделать, и в ноутбуке покопаться. В голову почему-то лезут мысли о свежеприобретенной неуязвимости. А так уж ли я неуязвима?
Встаю, подхожу к раковине, включаю кипяток на полную мощность и сую руку под струю. Взрыв дикой боли, вода разбивается об руку на сотни брызг, которые летят на лицо и одежду. Жмурюсь, потому что лицу тоже нестерпимо больно. Не в силах больше терпеть. Сдавленно вскрикиваю и выключаю воду.
Боль прошла так же внезапно, как и пришла. Удивленно рассматриваю ошпаренную руку - ни следа, никаких покраснений или волдырей. Действительно интересно.
ВТОРНИК
С утра гладила себе рубашку и повторила вчерашний опыт, только с утюгом. Провелась горячим утюгом по ногам - боль проходила сразу же, как только подошва отрывалась от обожженного места. Ощущения такие странные, что ради них стоило терпеть боль.
Сейчас поздний вечер, после прогулки с Павликом забрала Свету от бабушки и смотрю телевизор в комнате. Решила пойти на крайние меры. Беру кухонный нож и со всей силы тяпаю себя по руке. Видимо, сил у меня больше, чем я ожидала, нож входит в плоть аки в масло. Боль адская, но я благоразумно заткнула рот полотенцем, чтобы Светульку криками не пугать. Крови нет. То движение, которым выдернула нож, скорее можно назвать судорогой, в крайнем случае сработавшим рефлексом. От удивления застываю - боли снова нет. Словно лезвие ножа мешало мышцам срастись.
Наверно, именно после такого одевают трусы поверх лосин, придумывают себе дурацкое имя и бегут спасать мир. Жаль, я не из их числа.
Перед сном еще пару раз режу себе разные части тела - эффект один и тот же. Боль - нету боли. Все.
СРЕДА
Сегодня вечерний спектакль. "Конек-горбунок". Угадайте, кто играет Конька? Правильно. Если хочу, у меня получается смешной детский голос, за который, собственно, меня и взяли. Актриса-то я никаковенькая, а вот голос у меня интересный (так не я говорю, так окружающие говорят).
Где-то на монологе про котлы с горячей водой, студеной водой и молоком случается то, чего я совершенно не ожидала. Что-то словно полоснуло по животу. Кукла выпадает из рук, я падаю на пол, подтягиваю колени к груди и начинаю стонать. Все в крови. Кто-то утаскивает меня прочь от сцены. Очухиваюсь на скамейке, тетя Шура, вахтерша, чем-то пропитанной марлей смывает пятна крови с моего живота.
- Не переживай, Поленька, просто кожу содрала. Сейчас перекисью прочистим, полежишь маленько и все будет хорошо. Только где ж тебя угораздило посреди спектакля так странно порезаться?
Приподнимаю голову и вижу две красные полосы, наискосок пересекающие туловище.
Такие же я должна была заработать в тот день, наткнувшись на железные прутья в перилах.
Снова страх, подступающий к горлу.
Не помню, как добиралась до дома. Там просто наглоталась успокоительного и упала на кровать.
Ни черта я не неуязвимая. Вот же, вот они, отметины, никуда не делись. Просто опоздали. Так со всеми травмами будет? Они все появятся с опозданием? И переломы, и размозженный череп?.. Чувствую, как накатывает волна нервного смеха.
Все. Никуда не выйду. Буду лежать дома и ждать, пока не сдохну.
ЧЕТВЕРГ
Проснулась из-за бешено звонившего телефона. Сперва звонил Павлик (не хочу отвечать, придется объясняться, а с Павликом иногда это бывает очень сложно), потом из театра (перезвонила, сказала, что кошмарно себя чувствую - дирекция, видимо, уже слышала о вчерашнем, так что дали отгул мне чрезвычайно просто, всего лишь потребовав больничный... я, конечно, собираюсь дома ждать смерти, но... если не умру, как я буду его добывать?), тут обратила внимание, что очень много звонила бабушка.
Черт! Я кошмарная тетя-мать. Не забрала вчера Светульку - напрочь про нее забыла. Вот так всегда, родительская забота волнами накрывает: то приступ безмерной любви, то полное безразличие. Потому что двенадцатилетняя дочь - не совсем то, чего требует моя двадцатиоднолетняя - так можно сказать? - психика.
Забежала к бабушке. Та уже отправила Свету в школу, но очень долго на меня смотрела укоризненным взглядом. Ненавижу этот взгляд.
Павлик приходил навестить. Ушел пораньше, попросил Витю его подменить. Мне кажется, что я его чуть-чуть раздражаю. Тогда зачем он вообще пришел? По привычке? Посидел часик и ушел. И слава Богу. Пора это прекращать.
В общем, все эти события немного отвлекли от депрессивных мыслей. Нет лучше лекарства от грустных мыслей, чем бытовые хлопоты.
В течение дня никаких ЧС не было. Может, обойдется?
ПЯТНИЦА
Не обойдется.
По дороге на работу, прямо посреди улицы, меня вдруг резко бросило в сторону, словно что-то со всей силы пнуло по бедру. На работе посмотрела - прямо на глазах в том месте, где я, падая, задела бетонные ступеньки в прошлое воскресенье, расползался синяк.
Теперь точно буду отсиживаться дома. Оставлю Светку на бабушку и буду ждать той минуты, когда настанет мой смертный час... Нет, слишком пафосно звучит. Час расплаты? Момент отхода? Полный пи... капец?
Вот еще хороший вопрос. Жертвовать ли свое тело медицине? Чтобы установили аномальные метаморфозы, произошедшие с моим телом? Хотя... как представлю, что у меня в желудке буду копаться пинцетиками или чем они еще там копаются, так сразу тошно становится. Нет, лучше просто тихо умереть. И попросить, чтобы меня кремировали. Да. Именно так и надо.
СУББОТА
Переделала по дому все, что только могла. Не хочу, чтобы тот, кто увидит мое изуродованное тело, вместо ужаса от сложившейся ситуации испытывал отвращение из-за бардака.
Потом думаю, что Светке здесь еще жить когда-нибудь предстоит, если успею завещание составить. А перспектива жить в квартире, в которой кошмарным образом сдохла собственная тетя - не лучшая перспектива. Надо бы умереть в другом месте. Только где?
Выхожу на улицу и начинаю обследовать соседние дворы.
Так странно... совершенно не боюсь умереть. Наверно, весь страх вышел тогда, когда падала. Нет, не буду врать, немного страшно, но скорее самого процесса, где он произойдет, когда мне его ждать. Факта лишения жизни уже не боюсь. О Свете позаботилась, на Павлика наплевать, а все остальное само собой образуется.
Надо бы со всеми попрощаться, да только не хочется.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Сегодня утром проснулась из-за того, что дико захотелось жить. И если даже жить осталось недолго, то просто сидеть и ждать - глупо. Если я умру не сегодня, то мне будет потом жутко стыдно, что я провела последний подаренный жизнью день так нелепо. А бывает ли стыдно на небесах?... Или я попаду в ад?..
Короче, я решила пройтись по городу, подышать воздухом, съесть хот дог, что ли. Благо погода выдалась отличная.
Выхожу из подъезда и вижу... Правильно, Павлика. Который мне напомнил, что мы договаривались на воскресенье.
Удивительный человек, этот Павлик. Ведь знает же, что произошло в среду. И что я не брала трубку, когда он звонил. А однако же приходит в воскресенье, словно ничего не изменилось с минуты нашей договоренности.
Да и ведет он себя как мазохист. Догадывается, что больше никаких чувств нет ни у меня, ни у него, а продолжает истязать обоих.
Думаю, что это идеальный повод с ним порвать до смерти, но он не хочет меня слушать, уговаривает пойти к нему. Ну а что? Можно. Идем к нему.
Садимся за стол, я пытаюсь начать разговор, но он своим щебетанием мешает мне. Нарочно.
- Павлик! - мне приходится крикнуть, чтобы он наконец остановился и выслушал. - А теперь заткнись и слушай меня. Я...
- Нет, ты заткнись! - голос Павлика внезапно срывается на крик, резкое движение - и я вдруг ощущаю, что меня со всей силы ударили по щеке. Удивленно хлопаю ресницами. - Не смей бросать меня, слышишь?
Он приближается ко мне и нежно берет за подбородок.
- Прости, ты меня вынудила. Я не хотел… - не верю. По глазам вижу, что хотел. - Тебе очень больно?
- Нет. Совсем не больно.
Он в изумлении глядит на мое лицо и не видит красного пятна, которое обязательно должно было появиться после такой смачной пощечины.
- Как это?.. Должно же...
- Вот так.
- Ты издеваешься, да? Решила поиздеваться, прежде чем бросить? Сука! - теперь уже кулак полетел мне в челюсть. Клацнули зубы, я навернулась со стула, Павлик подбежал и вгляделся еще раз. Его лицо вытягивается на глазах, тут я не могу удержаться и хохочу. Хохочу как помешанная. Пусть бьет, сколько хочет. Мне-то что?
А он и бьет. Я катаюсь по полу, захлебываясь от смеха, а он пинает меня в живот, в грудь, по спине, даже по лицу. Наконец, он действительно устал и остановился.
- Ты больной, Павлик. Тебе надо лечиться, - говорю я, отдышавшись, и приподнимаюсь на локтях, как вдруг...
Левая рука подламывается, словно соломинка. Хруст костей ужасает больше, чем дикая, безумная боль, распространяющаяся от локтя в обе стороны. Второй этаж. Я сломала руку о перила на втором этаже. Когда-нибудь это должно было случиться.
Глаза Павлика безумно блестят - это я его так довела или он любую так бы избивать начал? Он видит, что мне реально больно. Он уверен, что это он причинил мне боль. Воодушевленный, он пинает меня еще раз, я неудачно падаю на сломанную конечность и захожусь в крике. Павлик улыбается.
- Вот теперь все правильно, - хрипит он. - Я сейчас приду. Полежи пока, любимая.
Слезы текут из глаз. "Перестань же, перестань! Его это только раззадорит!" Но кроме меня и сломанных костей в мире нет ничего. Пинки Павлика словно существуют в другой реальности. Какого черта соседи снова не реагируют? Я же ору как сумасшедшая! Где они, когда так нужны?
Павлик возвращается, сжимая в руках нож. Точно такой же, как тот, которым я резала себя дома. Мы вместе их покупали.
- Сейчас тебе станет легче, любимая, - он стремительно подходит ко мне и вонзает нож между ребер. Я так увлечена рукой, что даже укола не особо чувствую, только холод стали. Павлик несколько раз наносит удары ножом, и мне снова становится смешно. Он правда думает, что дело в нем?
Он ждет, когда потечет кровь, но ее не будет. Видели бы вы его недоуменное лицо! Он проверяет лезвие на остроту, словно оно не входило секунду назад в мое тело по самую рукоятку.
Тут, видимо, ему в голову приходит идея испытать нож на себе.
Раз! - и теперь уже из его груди торчит злополучный нож - мою веселость как рукой сняло. И так удачно Павлик попал, что умер через тридцать секунд. Это страшное зрелище, когда жизнь постепенно покидает чье-то тело... Никому не пожелаю это увидеть.
Представляете картину? Я лежу на полу, почти парализованная от боли и ужаса, посреди квартиры своего сбрендившего молодого человека, который тут же валяется в луже собственной крови с торчащим из грудной клетки кухонным ножом.
Шумно дышу носом. Думаю, что надо бы добраться до телефона и позвонить кому-нибудь, но тут что-то отбрасывает меня в сторону, я падаю на спину, слышу треск и, прежде чем провалиться в темноту, успеваю подумать, что мне действительно жаль, что я была Свете хреновой матерью.
Вот, в общем-то, и все. И не спрашивайте, я без понятия, почему с моим телом приключились такие метаморфозы. И какова их логика, и что сейчас со Светкой. Говорят, после смерти ты все знаешь, но ни черта подобного. Я не знаю ничего. Наверно, люди, которые обнаружили наши тела, страшно удивились. Наверно, на моем теле и позже проступали следы травм, которые я получала уже после падения. Наверно, Рита лучше заботится о Свете, чем я. Наверно.
Хотя... кто знает?
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-9-
Лили
«И когда он тщился забыть о Лилит и обнимал верную Еву,
прижимал ее к груди и целовал - в те же миги в
объятиях своих он видел Лилит, целовал Лилит,
ощущал Лилит, только Лилит...
И жил Адам, ожидая и вожделея только Лилит,
и умер Адам, стеная и мечтая лишь о Лилит»
Аветик Исаакян Еврейская легенда о Лилит
Как юнец я приходил под ее окно, прятался в кустах акации и сквозь призрачную вуаль занавески смотрел на нее, сидящую в пол оборота, с потрепанной книжкой в руках.
Я боялся, что меня застигнут врасплох, что обвинят в чем-то постыдном, вздрагивал от каждого шороха, от доносившихся с дороги шагов. Но заставить себя уйти не мог, не мог и не желал, и не ушел бы от ее окна, наверное, даже случись бы сей же час землетрясение.
С жадностью ловил каждое движение, проводил взглядом по изгибу бровей, по губам цвета спелой земляники: по чуть припухлой нижней и по капризно очерченной верхней; касался ямочек на щеках, маленькой родинки на скуле, спускался ниже, по сливочной шее, и замирал на ложбинке между ключицами. Мне казалось, что я ощущаю пульсацию голубой венки на тонком запястье, ощущаю тепло ее тела, ее аромат.
Перевернув очередную страницу, она склоняла голову, прядь каштановых волос падала на лицо, в них путался солнечный зайчик, и они плавились жидким медом, стекая на вздымающуюся грудь. Потом она убирала локон, небрежным движением заправляя его за ухо, и снова погружалась в чтение. Иногда хмурилась, лоб пересекала морщинка – и тогда хмурился я вместе с ней, а иногда улыбалась, на щеках вспыхивал румянец – улыбался и я.
Ее кожей был бархат, глазами – темный янтарь, а в улыбке заключалась тайна мироздания. Она ласкала, как солнце, обжигала, как солнце, и как солнце была недосягаема. И я дрожал в порыве нахлынувшей страсти, я желал ее, я вожделел ее, забывая самого себя и все сущее. Забывая дышать, шептал ее имя:
- Лили… Лили… Лили…
***
Впервые мы встретились в парке, в один из тихих летних вечеров, когда смолкает городской шум, когда вытягиваются тени, и желанная прохлада расстилает свою длань над землей.
Я сидел на скамейке, с блокнотом и карандашом в руках и, как это часто бывало, подмечал интересные лица, легкими штрихами делая зарисовки. С пергаментной страницы строго взирал на меня старик в черной шляпе с полями, которого я видел здесь уже не раз и который имел обыкновение прогуливаться, сцепив руки за спиной и чуть подавшись вперед. Был он угрюм и видом своим напоминал филина, в особенности из-за крючковатого носа и колкого взгляда. Прохожие старика сторонились, стараясь обойти за версту, а мне отчего-то было его жаль.
Отложив карандаш, оценивающе оглядел результат своих стараний и остался доволен. На сегодня можно было заканчивать и собираться домой, тем более что супруга просила не опаздывать к ужину: ей хотелось отметить мое тридцати трехлетие вишневым пирогом, приготовленным по старому рецепту ее матери.
Сложив блокнот в папку, я встал и направился к выходу.
Навстречу мне шла девушка, босиком, в легком кремовом платье, улыбаясь чему-то, понятному только ей. Шла, одной рукой придерживая туфельки, а другой прижимая к груди цветок белой лилии. Ее взгляд был обращен на всех, и в тоже время ни на кого.
Я следил за ее приближением, не отводя глаз, боялся, что если моргну, она растает, как мираж. Какое-то время еще слышались обрывки чужих разговоров, крики резвившихся детей, лай собаки, пение птиц, но потом звуки отдалились и растворились, остались только глухие удары моего сердца о грудную клетку. Лица же прохожих стали терять очертания, и вскоре превратились в белые пятна.
Теперь я видел лишь ту, что была похожа на ангела, ту, чей облик оплетали лучи заходящего солнца. И она приближалась, неся с собой теплый свет.
Когда же она поравнялась со мной, почувствовал пряный восточный аромат, показавшийся таким знакомым, будто отголоски его я слышал в далеком детстве или же в прошлой жизни. Ее взгляд на мгновение остановился на мне, она улыбнулась чуть шире, и – не знаю было ли это на самом деле или было видением – едва заметно кивнула.
Я долго смотрел ей вслед, будто видел чудо, и даже порывался было пойти за ней, но разум вовремя вернулся ко мне.
Странное наваждение прошло так же внезапно, как и возникло, и воспоминание о нем вызвало лишь усмешку над самим собой. Я подумал тогда, что должен непременно нарисовать эту девушку, если только еще раз встречу ее здесь.
Остаток вечера прошел в тихой семейной обстановке. Было красное вино, мясо по французски и тот самый вишневый пирог.
Из распахнутого окна, кружа голову, лился аромат сирени. В изумрудных глазах моей Анны отражалось пламя свечи. Она встала и приблизилась ко мне, шелковый халатик скользнул по плечам и упал к ногам, горячие ладошки коснулись плеч и, казалось, оплавили кожу, губы обожгли поцелуем.
И была ночь, наполненная нежностью с солоноватым привкусом страсти, в которой мы оба тонули, сминая простыни и сцепившись пальцами. Все вокруг перестало существовать, подернулось белесой дымкой, стрелки часов дрогнули и замерли.
Я ласкал каждый сантиметр ее тела, чувствуя, как оно отзывается, целовал волосы, но ни как не мог понять почему из русых они превратились в каштановые и почему в комнате вдруг так явственно слышится запах пряностей.
***
Наутро я чувствовал себя неважно и ощущал ломоту во всем теле, как бывает при высокой температуре. Но чашка кофе и сигара на завтрак исправили положение. Анны дома не было, поэтому я мог спокойно курить прямо в кухне, не опасаясь получить выговор.
Квартира дышала тишиной, сквозь которую пробивалось тиканье старинных часов-ходиков. Я любил этот звук, он заполнял пространство какой-то особой атмосферой, тихой и умиротворенной, способствующей творчеству.
Как-то сам собой в моей руке возник карандаш (карандаши были в квартире повсюду), и на белой салфетке появились первые штрихи. Потом кончик карандаша завис над бумагой и качнулся в нерешительности. Я хорошо помнил ту девушку, ее легкий, парящий шаг, но вот черты лица все время ускользали и смазывались. Нахмурился и посмотрел вдаль, за окно, где со свистом проносились ласточки, где виднелись верхушки деревьев, в надежде отыскать там подсказку, но уловка оказалась напрасной. Прежде я всегда отличался превосходной памятью на детали, что весьма помогало мне в рисовании, поэтому данное обстоятельство меня озадачило.
Просидев так какое-то время и не добившись результата, скомкал салфетку, отложил карандаш и откинулся на спинку стула. Из коридора послышался скрежет ключей в замочной скважине. Анна вернулась.
После обеда я снова отправился в парк.
Солнце невыносимо пекло, и мне пришлось изменить своему излюбленному месту на скамье возле пруда и пойти поискать спокойный тенистый уголок, где бы я смог рисовать, не привлекая лишнего внимания.
Долго бродил по аллеям, сворачивал на тропки, петлял, возвращался, начинал обход сначала и неожиданно для себя встретил ее.
Она сидела под старым кленом, прямо на траве, подобрав под себя ноги и положив на колени тетрадь, в которую торопливо делала какие-то записи. Волосы, подсвеченные солнцем, отливали медью, платьице с тонкими бретельками открывало плечи с россыпью веснушек.
Я следил за ней на расстоянии: не решаясь подойти ближе и не в силах уйти. Она была такой юной, такой хрупкой, такой кристально чистой. Вчерашнее наваждение нахлынуло на меня с еще большей силой, и я напрочь забыл, зачем шел сюда. Единственное чего я хотел – дотронуться до нее и убедиться, что она настоящая.
Сделав несколько неуверенных шагов, я неловко поставил ногу и, чуть было, не подвернул ее. Короткая вспышка боли пронзила лодыжку, отрезвляя меня и возвращая к реальности.
Вместе с болью пришло осознание нелепости моих действий, и почему-то вспомнились глаза Анны и вчерашний вечер.
Я развернулся и, твердо печатая шаг, пошел назад, прочь из парка, прочь от девушки, которая заставила меня, взрослого мужчину почувствовать себя прыщавым подростком. Во мне вдруг заговорила злость, злость на нее, на самого себя, за то, что поддался сиюминутному порыву, за то, что проявил слабость. Мне казалось, что надо мной смеются, показывают пальцем, и я не мог заставить себя поднять глаза, хмуро смотрел вниз, стараясь сосредоточиться на носках собственных ботинок.
Она догнала меня на выходе из парка.
Сунула в руку клочок бумаги, улыбнулась своей лучистой улыбкой и, смеясь, поспешила скрыться из виду. На смятом листочке было аккуратно выведено: «Лили».
Ночью мне никак не удавалось заснуть, ворочался с боку на бок, то закрывался глухо одеялом, то раскрывался, вставал налить воды, после подходил к открытому окну, вглядывался в темноту, вдыхал свежий воздух, возвращался в постель, маялся, но не мог забыться. Мне мерещилась Лили, ее карие, с золотыми искорками глаза, широко распахнутые, будто удивленные…
***
Узкая извилистая улочка, мощеная серым булыжником и впитавшая в себя запах корицы и свежей выпечки, стук каблучков, эхом отражающийся от стен домов и подол полусолнцем, колыхающийся в такт шагам…
Я был болен, я сходил с ума, превращался в одержимого. Скажи мне кто-нибудь в тот момент, что Лили – ведьма, беззаговорочно поверил бы. Более того, мне казалось счастьем, что именно я стал ее жертвой. Ведьма. Дьяволица. Лилит. Кто угодно. Для меня она оставалась ангелом. И словно преступник, выслеживающий свою жертву, я крался за ней в тот день, как и вчера. Как и два дня назад, как неделю назад. Но она всегда ускользала, словно растворялась в воздухе.
Приблизиться слишком близко я боялся так же сильно, как отстать и потерять Лили из виду. Навстречу мне двигались люди, совершенно одинаковые, с белыми пятнами вместо лиц, и все они норовили заслонить собой почти прозрачную фигурку и задержать мое продвижение. Мне приходилось лавировать, уклоняться и при этом сохранять необходимую дистанцию. Но вскоре улица вильнула, заметно расширилась, поток людей увеличился, и вот я уже вытягивал шею в попытке отыскать мою Лили. В толпе мелькнула каштановая макушка, мелькнула и тут же пропала, и я изо всех сил рванул вперед, работая локтями, расталкивая, не обращая внимания на возмущающихся, как будто все это была лишь часть неживой природы.
Остановился лишь тогда, когда, наконец, понял, что безнадежно потерял ориентир – Лили исчезла. Возможно, свернула в какой-то проулок, возможно, зашла в сувенирную лавку, а возможно, у нее выросли крылья, и она упорхнула – в тот момент я был готов поверить и в это. Какое-то время я рассеянно оглядывался по сторонам, но потом, совершенно упавший духом и ругающий себя за нерасторопность и невнимательность, побрел бесцельно, пока не вышел на небольшую площадь с фонтаном.
Там, у каменной чаши, зачерпнув в ладонь прохладной воды, я смочил лоб, смежил веки и стоял так, облокотившись на край и ожидая прояснения мыслей. Я должен был придумать, что делать дальше. Стоило ли мне вернуться обратно в парк и ждать ее там, ждать сутки напролет, дни напролет? Что ж, такая перспектива меня совсем не пугала и не казалась абсурдной, даже наоборот, я находил ее единственно приемлемой.
И когда я уже собирался пуститься в обратный путь, вдруг уловил знакомый пряный аромат, а открыв глаза, увидел на водной глади отражение ее лица…
***
Несколько недель каждый вечер я приходил к ее дому. Она выходила только тогда, когда заканчивала свои дела. Мне случалось простаивать по часу, прежде чем в подъезде раздавался стук каблучков, и из дверей выпархивала Лили.
С каждым днем во мне росло желание дотронуться до ее лица, коснуться нежной кожи. Но Лили, моя Лили, которая казалась мне такой ангельски чистой и непорочной вначале, вела какую-ту свою игру, присущую больше зрелой обольстительнице, а не молоденькой девушке. Она умело удерживала меня на расстоянии, не позволяя при этом потерять интерес, одним взглядом и улыбкой распаляла желание.
Вдвоем мы бродили по ночному городу. Лили рассказывала о созвездиях, о далеких мирах, и о черных дырах, которые поглощают любую материю. Она болтала без умолку, а я думал лишь о том, чтобы взять ее за руку. Но всякий раз, как я делал попытку, Лили срывалась в сторону: сорвать цветок, погладить котенка, или же показать мне что-то интересное. Вместе мы слушали трели цикад и любовались на кувшинки в пруду.
Мне снова было восемнадцать лет, я пьянел от душного ночного воздуха, от ее глаз. Мне хотелось пройтись по высокой траве, ощущая на груди легкое щекотание, хотелось выпить холодной родниковой воды, хотелось крикнуть изо всех сил: Лили!
Она смеялась, запрокинув голову, и звонкий смех ее птицей летел в небо, потом задумчиво смотрела на меня, накручивая на палец прядь своих волос.
Под утро я возвращался домой, где встречала меня молчаливая Анна. Ложился в кровать, отвернувшись к стене, но долго не мог заснуть – не спала и она. В предрассветной тишине громко тикали старые часы, но теперь этот звук раздражал меня, как раздражало и тягостное молчание супруги. Анна, еще недавно казавшаяся милой и родной, теперь виделась мне блеклой и невыразительной, каждый маленький изъян бросался в глаза.
Утром я дожидался, когда она уйдет на работу и только после этого вставал. Разложив перед собой карандаши, принимался рисовать, но, как бы ни старался, сколько бы времени не тратил, все было тщетно. Образ Лили, смеясь, ускользал, и черты, обозначенные на белом листе, не имели ничего общего с ее чертами.
В порыве злости рвал бумагу, комкал обрывки, сминал и бросал тут же под ногами, брал новый лист и… все повторялось заново.
***
В назначенное время я пришел к ее дому.
На улицах зажглись фонари, разгоняя начинающие сгущаться сумерки. Раздавались отдаленные раскаты грома, на горизонте вспыхивали зарницы, и пахло озоном. Во всех окнах горел свет, во всех – кроме одного. Окно Лили оставалось мертвенно-черным.
Ветер усилился. Я стоял и покорно ждал, понимая, что не увижу ее сегодня. И более того – во мне зародилась уверенность, что больше не увижу ее никогда. Знал это точно, так же как и то, что скоро пойдет дождь.
Мимо прошла шумная хмельная компания, меня окликнули, но слов разобрать я не мог. А когда первые тяжелые капли забарабанили по листьям, по щеке моей скатилась слеза. Я побрел по улице, совершенно опустошенный, вывернутый наизнанку. Все то, чем я жил последние несколько недель, растворялось в пузырящихся лужах, радужный сон превращался в грязь, что хлюпала под ногами.
На следующий день я видел, как в квартиру Лили въезжает семья.
Каждое утро я приходил в парк, часами бродил по дорожкам, заросший щетиной, взлохмаченный, с потухшим взглядом. Вглядывался в лица, искал, но не находил. Иногда мне казалось, что слышу ее смех, иногда виделся призрачный силуэт вдалеке, и тогда я прибавлял шаг, почти бежал, протягивал руку, но своим диким видом только пугал случайную девушку, лишь отдаленно похожую на Лили.
Уставший, я возвращался к скамейке у пруда, на то самое место, где она встретилась мне впервые, и просиживал там до самого вечера.
Однажды рядом со мной присел старик в шляпе. Казалось, он постарел еще больше, лицо его осунулось, руки тряслись, а в выцветших глазах плескалась тоска. Мы долго сидели в молчании, погруженные каждый в свои мысли, отгороженные от всего мира. А потом, когда я поднялся и собрался уходить, услышал тихий вздох-шепот:
- Лили…
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-10-
ДОРОГА К ПЛАМЕНИ
Высокий седой старик с длинными волосами и выцветшими глазами стоял неподалёку от Михаила. Он смотрел мимо, но казалось, что это лишь наваждение. Как солнце не может светить только на одного человека, так и взгляд старика смотрел на всё сразу. Он видел лес, траву, небо. И, конечно, Михаила.
У ног старца горел пожелтевший листок. К небу поднималась тонкая струйка дыма. Странно – он совершенно не имел запаха. Зато имел чёткие очертания: из дыма, именно из дыма росло молодое деревце. И хотя вокруг царила зима, деревце было зелёное. Молодой дубок, ещё тоненький и хрупкий, уверенно тянулся к небу, словно не чувствовал холода. В левой руке, поднятой высоко над головой, старик держал кнут. А на перчатке, сжатой в кулак, сидел огромный филин, угрожающе раскрыв крылья...
- Тьфу! - мужчина вскочил с кровати.
За свою сорокалетнюю жизнь у Михаила Ожегова ни разу было вещих снов. Ничего не нагадал пока и этот, снившийся уже больше года. Скорее всего, просто пошаливает сердце. Надо бы к врачу…
Чувство безысходности, навеянное сном, не рассеивалось. Оно повисло в воздухе где-то под потолком. Там же, под потолком, висел вопрос: и что дальше? Ну, посмотрел на тебя мифический старик, и что особенного? Вот наши вчера в футбол проиграли, машина сломалась, собака отравилась, соседи скоро в суд попадут за порчу их потолка залитого… Нет, надо к врачу.
Михаил прошел в кухню, заварил чай. В ушах играла странная мелодия.
Он совершенно не разбирался в музыке. Правда, в детстве целый год мучился в музыкальной школе, пытаясь подружиться с баяном. Но дружбы не получилось. Они расстались, облегчённо вздохнув.
А вот теперь в его комнате жила музыка. Явно классическая, в ней солировали скрипки и виолончель. Мрачная, минорная, она иногда затихала, но после сна снова возвращалась.
По квартире разлетелась телефонная трель.
- На проводе.
- Извини, если разбудил, - послышался знакомый голос.
– Урну около супермаркета унесли?
– Ожегов, тебя всегда приятно слышать.
- Что у вас там?
– Срочное, в общем, дело…
– Других в полиции не водится.
- Ага. Требуется твоя экспертиза на возраст материального объекта. Попытка ограбления музея Константина Васильева: уж не знаю, что им там понадобилось! Директор в шоке, требует тщательно анализа. Как же, могли подменить картины! В общем, ты у нас специалист локального масштаба. Приезжай.
– Сейчас, что ли? Ночь на дворе, я боюсь тёмных подъездов.
– Посвети фонариком.
В трубке затараторили короткие гудки.
Михаил достал свой рабочий чемоданчик, раскрыл и придирчивым взглядом окинул содержимое. «Спирт, реактивы, растворитель, перчатки… Вроде всё, что нужно… Блин, Василенко! Пора бы знать, что для разных анализов нужны разные растворы. Чем он писал-то, этот Васильев? Маслом, акварелью, карандашом малевал? Всю лабораторию тащить в чемодане? Ладно, возьму стандартный набор. А что, если…»
И Михаил, покопавшись в ящике стола, достал плотно запечатанный металлический пузырёк. Его детище - новый, ещё не опробованный реактив, вступающий в контакт с любой твёрдой средой. Мысль на первый взгляд абсурдная, но уже превращённая в физическую жидкость: реактив мог определять возраст предмета и, в зависимости от этого, менял оттенок своего цвета. А уж по нему можно было судить о древности предмета. Плюс-минус лет десять - немного для истории, если речь идёт, к примеру, о старинных драгоценностях или зданиях.
Любое твёрдое тело подразумевает твёрдую кристаллическую решётку. С годами связь в решётке несколько ослабевает. И по степени этого ослабления можно судит о том, сколько прожил предмет. Нужно только умело и без видимых последствий разрушить кусочек решётки. Как раз на изломе-то и изменится свет реактива…
***
Попыхивая свежезажженной сигаретой и попивая горячий черный кофе, он бродил по ещё темным улицам в поисках необходимой. Но Череповецкая упорно отказывалась находиться. Правда, Михаилу было уже плевать. Настроение как-то само резко улучшилось и ничто в ближайшее время не могло его испортить. Хотя холодное октябрьское утро этому всячески способствовало. В кармане заворочался телефон - не иначе Василенко забеспокоился. Лениво Михаил глянул на дисплей, так и есть. Надпись «Заколебал!» говорила сама за себя. Эх, знал бы капитан, под каким именем он записан в телефоне старого друга, – в одиночку бы засадил за оскорбление личности.
…Наконец Михаил подошел к зданию с вывеской «Центр славянской культуры имени Константина Васильева». В кармане заворочался телефон - не иначе Василенко забеспокоился. Лениво Михаил глянул на дисплей: надпись «Заколебал!» говорила сама за себя. Эх, знал бы капитан, под каким именем он записан в телефоне старого знакомого, – в одиночку бы засадил за оскорбление личности.
Михаил юркнул внутрь и уверенно зашагал на громкие голоса.
Кто такой Константин Васильев, криминалист уже понял, а заниматься доскональным изучением его творчества не горел желанием. Он - художник, если судить по картинам, а больше ничего и не надо.
Однако если Михаил на стены не смотрел, со стен смотрели на него… Былинные воины, женщины, хищная белая птица, раскинувшая крылья посреди пожара... И хотя Михаил был далёк от живописи так же, как от музыки, почему-то поспешил поскорее пройти зал, где его уже ждали Василенко и незнакомый мужчина.
- О, ты все-таки нарисовался! - капитан раскинул в стороны руки и улыбнулся.
- Ага, - буркнул Михаил. - Чего делать?
- Александр Викторович, это наш ведущий эксперт, - начал было представлять Ожегова Василенко.
- Ведущий, по квашеной капусте и протухшей баранине.
- Мы сегодня не в духе. Так вот, наш ведущий эксперт, Михаил Ожегов, сможет установить подлинность картины. Хоть он ведет себя как последний хам, специалист замечательный.
- Очень приятно, – незнакомец улыбнулся и дружески протянул руку. – Директор музея, Шахов Александр Викторович. Очень на вас надеемся.
- Надейтесь, это правильно. Где картина?
- Вон она, на столе. Преступник, скорее всего, бросил ее, когда сбегал.
– Давайте ваш вшивый шедевр. Сколько ему лет-то?
– Тридцать пять. В смысле, шедевру.
Ожегов подошел к картине. Но едва взглянул, сердце остановилось. С полотна на него смотрел старик. Выцветшие глаза, седые брови, кнут, филин на руке... Михаил пошатнулся и, упершись плечом в стену, медленно съехал на пол. В голове запели скрипки, застонали виолончели… Что-то холодное ударило в лицо. Михаил быстро заморгал и ошарашено глянул в сторону. Перед ним стоял побледневший Василенко с пустым стаканом в руке.
- Что? - прохрипел Михаил.
- Ты как? Сердце, да? Скорую вызвать?
- Помоги подняться. Ты мне в морду водой, что ли плеснул?
- А что мне еще оставалось? Вот, держи платок. Я им практически не пользовался, честно.
- Ну, хоть не плюнул…
Михаил вновь глянул на старика. Он ожидал чего угодно, но ничего страшного не произошло. С полотна всё также, в никуда, смотрел старый седой человек. «Треклятый сон, - подумал Ожегов.- Мне уже преступления начали сниться. Я оказывается, Ванга, только самец».
- Точно все нормально? - спросил Василенко.
- Да точно, точно. Опера твои уже отработали? Я могу приступить?
- Ага. Ну, мы пойдем. Твори, мастер.
- Сам… твори.
Полицейский вместе с директором покинули зал. Михаил проводил их взглядом, потом несколько минут походил взад и вперед, собираясь с силами.
- Ну-с, дедушка, приступим, - пробормотал он, доставая из чемоданчика заветный пузырёк с реактивом. - На тебе-то, козья морда, я и проведу опыты!
Ожегов занавесил окна, откупорил крышечку и моментально прислонил пузырёк к картине. Подержал несколько секунд, так же молниеносно закупорил и стал ждать…
- Так, тридцать пять лет… Светло зелёный спектр…
Громко зазвонил телефон.
- Тьфу! - чертыхнулся Ожегов, мрачно переводя взгляд с уголка картины на телефон. - Убью на фиг!
На дисплее высвечивал «Заколебал»…
***
- Проклятье! – выругалась Марина, наступив в лужу.
Мимо проезжали машины. Чувство паники постепенно уступало место какой-то пустоте. Завернув в подворотню, она прижалась к стене и закурила. «У меня ведь почти получилось!» – думала она, уставившись в одну точку. А память упрямо воспроизводила вчерашний разговор…
Она, немного смущаясь перед встречей с малознакомым человеком, подошла к столику и повесила сумку на спинку стула. Её уже ждал холеный мужчина в чёрном костюме – Дмитрий Александрович Гостеев. Кажется, доктор наук.
- Вы, Мариночка, вовремя, - взглянув на часы, сказал Дмитрий Александрович. – Признаться, не ожидал такой пунктуальности от женщины.
Марина улыбнулась и, повесив пальто на вешалку, села за столик. Серые глаза мужчины внимательно изучали ее.
- Как-то здесь прохладно, - тихо проговорила она, окинув взглядом многолюдный зал кафе.
- Выпейте кофе или чай.
Они встретились взглядами. Лицо собеседника абсолютно ничего не выражало. Даже глаза были похожи на льдинки. На секунду Марине показалось, будто из-за него ей так холодно.
- Так о чем вы хотели поговорить, Дмитрий Александрович? – спросила она, заказав себе чашку черного чая.
- Не о чем, а о ком. О вашем сыне.
– Об Илье?.. Вы с ним знакомы?
– Ваш сын посещает курсы при нашем университете.
- Ах, да… Но вы, кажется, у него не преподаёте?
– Совершенно верно. Но хороший учёный должен знать всё талантливое молодое поколение в лицо. Это, как-никак, наша смена. У нас вся кафедра гудела, когда ваш Илья принёс разработку метода определения возраста металлического предмета по толщине коррозионного пласта. Это же гениально! Зная скорость коррозии и толщину, можно вычислить время.
– Вы пригласили меня, чтобы поговорить об Илюшкином увлечении?
– О будущем. Ему надо помочь, иначе не пробьётся. За исключением, так сказать, той ситуации, если у вас есть большие деньги.
Марина потупилась. Сейчас этот гражданин предложит заниматься с сыном. И плату, видимо, потребует немалую.
– Талантливый у вас мальчишка… Уберите эту дрянь обратно, ненавижу сигареты! – резко скривившись, проговорил Гостеев, увидев, что Марина достаёт пачку. – Знаете, сразу кашель начинается.
- Извините.
- В престижные вузы нашей страны такой конкурс… Было бы гораздо лучше, если бы Илья выиграл, скажем, олимпиаду…
– Олимпиаду? Но он же на неё идёт через месяц.
- Идти-то идёт, только дойдёт ли?
– Но ведь теперь, я слышала, олимпиады проводятся по-другому. Вроде бы всё компьютеризировано, да?
– Конечно! Но не всё. Человеческий фактор никогда нельзя исключать. Бывают разные случаи… Скажем, так сказать, теряется один лист из работы. Случайность? Случайность. Компьютеру же это не объяснишь.
– А разве они не на компьютерах задания выполняют?
– О, да вы, я смотрю, подкованы, мамаша! Только подковы у вас на лошадку, а в бой пойдёт ваш жеребёнок. Понимаете, о чём идёт речь, так сказать?
Так сказать, так сказать… Как ни говори, Марина поняла: затевается что-то нехорошее. Сколько поют песен, читают стихов о материнском сердце! Мол, утешит, все раны залечит. А предотвратить эти раны она не может… Ни денег, ни связей. Только и есть, что сердце.
– Ребёнок, попавший на всероссийский тур олимпиады, имеет безусловную поддержку своего региона. Ведь он – надежда. Но перед этим… Вы же, Марина, понимаете, что Илье очень нужно покровительство, сильная рука, которая в необходимый момент уберегла бы его от случайностей?
Марина лишь грустно улыбнулась.
- Но если вы заплатите вот эту сумму, - Гостеев достал телефон и показал дисплей с набранными цифрами. – То я даю вам гарантию, что Илья пойдет на Россию.
- К чему этот цирк? – поморщилась Марина и снова достала сигареты. – Где я возьму такую сумму?!
- Я же просил вас.
- Да плевать!
Она выдохнула дым и, барабаня ногтями по столешнице, несколько минут смотрела в окно. По мокрому асфальту быстро шли люди, всячески старясь избежать ненужных им встреч с лужами. А она, кажется, уже глубоко засела в луже поглубже.
Гостеев покашлял и, достав носовой платок, уткнулся в него. Марина злорадно усмехнулась.
- Потушите, прошу вас! Не видите, что у меня аллергия!
- Зато нет аллергии на вымогательство. У каждого свои недостатки.
- Ну, знаете, это уже, так сказать, свинство! Я пошел вам навстречу, хотел помочь, а вы ведете себя как ребенок, играете на человеческих слабостях!
- Да твою же мать! Вы еще и благодетель!
- Да идите вы! Вам на своего ребенка плевать, да? Я вас правильно понимаю?
Марина потушила сигарету и прожгла его ненавидящим взглядом.
- О, значит, нет, отлично! Дети – наша слабость и гордость. Это, так сказать, Ахиллесова пята. Да и не только дети, вообще любимые люди. Вы же хотите, чтобы у вашего сына жизнь сложилась лучше, чем у вас? Ну, что вы буравите меня таким злобным взглядом? Ладно, раз денег у вас нет, могу предложить другой вариант…
Злость Марины тут же сменилась удивлением.
- Ха, не льстите себе, я не собираюсь предлагать вам постель. Это даже смешно. Видимо, вы давно себя в зеркале не видели. Ну-ну, не обижайтесь, женщины всегда дуются, едва речь заходит об их внешности. Ладно, перейдём к делу.
Я собираю картины русских художников. Не всех, конечно, и не официально. Музеи пустуют, в них только школьников водят, да и то насильно. А им ведь, по барабану, подлинники они видят или репродукции. Им хоть ксерокопии на стенку повесь – из экскурсии запомнят только то, как Петрова с лестницы свалилась. Так есть ли смысл прекрасным, бесценным работам пылиться в хранилищах? Нет.
Поэтому я предлагаю вам одно дело. Мне хочется заполучить картину Константина Васильева «Человек с филином». Знаете такую? Нет? Ну-ну, не бойтесь проявить невежество. Этот художник жил в советское время, но по духу очень отличался от современников. Васильев никогда не шёл в ногу с жизнью. Может, видели в своё время пластинку Высоцкого «Сыновья уходят в бой»? На упаковке – мать с ребёнком, мимо которых идёт строй солдат. Это тоже Васильев. Но я покорён его последней работой, этим самым «Человеком с филином». Как она сильна! Эту картину редко кто понимает, слишком она пугающая, мрачная. А я вот понял. Старик – это всё зло человеческое, всё самое плохое в нём. И оно разгорается, да-да. И губит всё на своём пути, и страну нашу сгубит.
Молчите! Знаю, что вы сейчас скажете: ты сам, мол, и есть зло. Пусть так! Но я ценю прекрасное и умею его беречь. Этим я, так сказать, оказываю услугу человечеству, лично Васильеву. Ведь его картины ни современники не понимали, ни потомки.
Музей, в котором хранится картина, скоро либо сожгут, либо просто снесут. Под него давным-давно копают. Охраны нет, вам нужно будет пройти туда, забрать картину и принести мне. Сделать это несложно: экскурсоводы всё время дремлют.
И тогда можете быть уверены, ваш Илюша станет областным победителем и отправится дальше. Никто ему не помешает.
- Вы толкаете меня на уголовщину? – Марина чуть не подавилась чаем. – Совсем рехнулись?
- Думайте, Мариночка, либо ваш сын, либо принципиальность. Через неделю позвоните, если добудете картину. Впрочем, как хотите.
Дмитрий Александрович бросил на стол купюру, надел куртку и уверенными шагами вышел из кафе. Марина закурила и закрыла глаза…
…А сегодня Марине стало плохо. Она бросила сигарету, смахнула со щек слезы и двинулась дальше. Проклинать себя можно сколько угодно, толку не будет. Кто виноват, что в своих сорок лет она так и не смогла реализоваться? Что муж ушел много лет назад, бросив ее с ребенком? Что она не в состоянии помочь сыну? Треклятое «не повезло» расчертило всю ее жизнь, и теперь потихоньку добралось до сына.
«Что делать? – подумала она, мчась в поезде домой. – Попытаться своровать картину еще раз?»
Марина невольно представила, что ее поймали. Сколько дадут за попытку ограбления? Что будет с Ильей – отправят в детдом? А так хотелось помочь ему.
- Что же делать? – пробормотала женщина и закрыла лицо руками. – Что делать?
Перед ее глазами вдруг отчетливо нарисовалась металлическая дверь, которая с лязгом захлопнулась.
***
Михаил чувствовал себя пьяным. Мысли кипели в голове. На пальцах правой руки отчетливо вырисовывались следы химического ожога. Он захлопнул дверь и медленно опустился на пол своей квартиры. Бледное лицо исказилось болью. Сон-то оказался вещим, он и правда умер, только не физически.
Непослушные пальцы кое-как стянули с ног ботинки. Михаил, держась за тумбочку, поднялся. Пошатываясь, побрел на кухню. На секунду его взгляд зацепился за отражение в зеркале. Ожегов остановился. На него смотрел поседевший, осунувшийся мужик с ввалившимися глазами. Он постарел лет на десять, а может и больше.
- Это безумие, - пробормотал он и поплелся дальше.
Только сделав несколько глотков кофе с коньяком и закурив, Михаил пришел в себя. Память настойчиво продолжала прокручивать утренние события. Но сейчас, спустя пару часов они уже не казались такими фатальными.
Михаил щелкнул по сигарете. Пепел посыпался на застеленную скатертью столешницу.
- Тьфу, - пробормотал он. – Что же за хрень я изобрел?
Действие реактива получилось совсем не таким, каким должно было быть. Нет, пока он не прикоснулся к картине, всё шло хорошо. Бледно-зелёное пятно подтвердило, что полотну за тридцать лет. Всё правильно, опыт был закончен. И Михаил, разглядывая свежее пятно, почувствовал странный запах. Чем пах реактив, который не должен был пахнуть вообще, Ожегов не понял. Он дотронулся до пятна – и… не смог оторвать руку. Вещи, которые прежде казались важными, вдруг забылись. Сознание окутал густой туман, из него, как беззвучные тени, стали всплывать какие-то эпизоды, которых раньше в его жизни не было, а теперь они казались прожитыми. Люди, новые и одновременно почему-то хорошо знакомые. Откуда-то появился Высоцкий и со словами: «Хорошая получилась картинка для пластинки» протянул руку. Михаил чуть было не протянул в ответ свою, но понял, что это – лишь воспоминание.
«Я скажу людям, – думал Михаил, – скажу всё, что думаю!.. И плевать, что понять меня смогут лишь единицы. Пусть большинство потомков будет считать меня язычником, антисоветчиком, нацистом. Найдутся и те, кто сможет понять смысл, который я спрятал в картине. Это будут зрители-художники, зрители-созерцатели. Старик, ты нужен людям, и ты появишься на свет. В моей стране ко многим талантам, если они выбиваются из общего ряда, всегда относились как к прокаженным. Много ли современников чтили Пушкина? А Лермонтова? И что заставило Гоголя сжечь рукопись? Но я не прокаженный. Пусть меня давят, душат, пусть! И плевать на худсоюз! Это не они мне нужны, а я им. Пусть я горю слишком сильно, пусть они пытаются затоптать меня! От моего огня зажгутся другие!
Все эти пустозвоны, мелкие люди, бумажные человечки – проклятье русской земли. Ничего дальше своего носа не видят, но чужими судьбами распоряжаются, как пешками. А сколько у нас фальшивых костров, мнимых звёзд, которые не светят, и так, стекляшно поблёскивают? Бездари, называющие себя мастерами! Они не сжигали свой талант, самого себя, чтобы хоть чего-то достичь. У них и гореть-то нечему, они ничего не оставят после себя. А я смогу. Моего огня хватит на многих! И не пугай меня, старик, своим появлением. Я хотел, чтобы ты родился. Потому что ты – это наша Россия, которую я люблю, мощь и глупость которой понимаю. Ты раздавишь меня, я знаю, чувствую. Я видел это во сне, я помню. Человек сгорает, но зажигает других…»
Михаил оторвался от картины и рухнул навзничь. Долго лежал, тяжело дыша, словно в лихорадке. Туман рассеялся. Исчезли мысли о Высоцком и других людях. Появились воспоминания о капитане Василенко и эксперименте…
Значит, реактив удался, ой, как удался.
С полотна на Михаила всё так же сурово смотрел старик. Только теперь Ожегов знал, что это не Смерть, как казалось ему раньше…
Он начал ходить по комнате, качая головой и что-то бормоча себе под нос. Мысли закрутились каруселью. Это были его собственные мысли, чёткие и ясные.
Еще утром он думал, что смысл существования – работа. Ради нее он ушел из семьи и обрубил все контакты. Каждый месяц из зарплаты сыну отчисляли алименты, и это казалось достаточным. Жена и ребенок только мешали, а ему так хотелось сделать что-то значимое.
И вот он сделал. Он изобрёл реагент, позволяющий понять, что чувствовал художник. «Интересно, – подумалось вдруг, – а если капнуть на рукопись Толстого, решишь отрастить бороду и ходить в лаптях?»
Итак, дело было делано. Большое дело, мировая слава. Вечный круг – отцы и дети, их непонимание, будет разорван. Но счастья не было. Михаил просто сжёг себя – и всё. От него останется лишь пепел. Никто не поймает искорку, он никому не отдал своего тепла.
Растерянный и угнетенный, Михаил опустился на край табуретки и закрыл лицо руками. В пепельнице одиноко тлела сигарета… Раздался телефонный звонок.
***
Марина шла домой. Отчаяние на лице сменилось уверенностью, словно кто-то свыше вместо старой маски дал ей новую. Ломиться в музей сразу она не собиралась. Сейчас нужно дать следователям сделать свою работу. А вот через несколько часов… Марина огляделась и, увидев круглосуточную кафешку, зашагала к ней. Долго сидела, заказывая чашку чая за чашкой.
…Она вошла в музей, купив билет. План был тот же: незаметно выставить картину за окно и поставить с той стороны, благо, первый этаж, а она не под стеклом, не зазвенит.
…Картина все так же лежала на столе, но теперь рядом с ней стояла экскурсовод – миловидная пожилая женщина.
– Представляете, хотели унести! – посетовала она. – Сколько лет работаю, а такое впервые. Ну, посмотрите пока, я в соседний зал пройду.
«Запомнит ведь меня» – пронеслось в голове Марины. Она мысленно перекрестилась и протянула к картине руки. Едва пальцы коснулись полотна, ее точно ударило током. Марина вскрикнула и отскочила в сторону. «Если ты можешь помочь кому-то изменить его жизнь, действуй! – вдруг пронеслось в голове. – Нельзя оставаться равнодушным. Ради помощи можно переступить через гордость. Наплюй на предрассудки, если от тебя зависит чужая жизнь!»
Она посмотрела на пальцы – красные следы ожога загорелись, словно клеймо. Перевела взгляд на седого старика с филином, но ничуть не испугалась. Старик нёс в себе смерть, но одновременно он был и мудрым, строгим учителем. От него веяло жаром – а ведь на картине зима!
«Действуй! Не сиди, сложа руки!» – снова пронесло в голове. Прежде она восприняла бы эту мысль как приказ украсть картину. Но сейчас хотелось совершенно другого: привести к большому огню маленькую искорку, чтобы из неё вырос дубок. Пусть она сама не станет костром, у неё нет больших талантов. Но она защитит слабый росток. Может показать ему других, которые способны сгореть, зажигая учеников. Способ можно найти всегда, главное – научиться видеть и тех, и других…
Марина вышла из музея. Воровства не будет. Константин Васильев не для тщеславного человечишки писал свою картину. Она должна остаться в музее. Сначала мелькнула мысль, что деньги можно взять в кредит. Но вот дадут ли? Это было под сомнением. Слишком велика сумма и слишком мала зарплата. А раз так, выход был лишь один – звонить отцу Ильи. Слышать его, а уж тем более о чем-то просить для Марины было настоящей пыткой. Она так и не смогла ни простить его, ни понять. Но ради сына…
***
Михаил открыл дверь. На пороге стояла бледная Марина.
- Ты изменилась. Постарела что ли… - произнес он, не отводя взгляда от бывшей жены.
- Зато твоя галантность по-прежнему с тобой. Позволишь зайти?
Ожегов посторонился.
- Фу, все прокурил!
- Как мне не хватало твоих упреков! Ты этого даже и представить не можешь.
Марина кинула на него озлобленный взгляд и прошла в зал. Поморщившись, раздвинула шторы и распахнула окно. Покачав головой, уселась на диван.
- Пожалуйста, - пробормотал Михаил и присел рядом. – Ты же пришла не разнос мне устроить. Так зачем?
- У меня серьезная проблема…
- Твой мужчина не способен ее решить?
- Мой мужчина Ожегов Илья Михайлович может решить многое, но здесь он бессилен, к сожалению. Иначе бы ты меня не увидел.
- А…
- Дело касается твоего сына, Миш. Ему нужна помощь.
- Ага… я как-то об этом не подумал…
- Кто бы сомневался! Парню уже пятнадцать, Четырнадцать лет ты его не видел и знать не хотел. Одна работа на уме, пропади она пропадом! Ты ушел, бросив нас, сказав, что мы связываем крылья. Ну как, полёт нормальный? Много налетал-то? А я по земле ползала, ребёнка твоего поднимала. Одна…
Марина вскочила с дивана и подошла к окну, оперлась на подоконник и закрыла глаза. Михаил понуро сидел и изучал узор на ковре. «Надо же, - подумал он, - уже четырнадцать лет прошло… Охренеть!».
- Ты даже представить себе не можешь, как мне все эти годы было тяжело. Он же мальчишка, ему нужен советчик, помощник, да просто мужик рядом! Твой сын, кстати, мечтает стать химиком.
- Надо же, - пробормотал Михаил и растерянно, как-то по-дурацки улыбнулся. – Не подумал бы.
- Да о чём ты вообще думал?
– Марин, я не понял: ты чего пришла-то?
– Дурак! Выхода у меня нет, вот и пришла. Была бы хоть искра надежды – хрен бы ты меня увидел! Ты можешь помочь своему сыну. Его будущее сейчас зависит от тебя. Помоги ему! Клянусь, больше я никогда ни о чем не попрошу тебя.
- Что произошло-то? – прошептал Михаил, он с интересом приглядывался к покрасневшим ладоням бывшей жены, но спросить пока не решался.
- Илья будет участвовать в областной олимпиаде по химии. Если он победит, пойдёт на Россию.
- Ну?
- Но…
Марина заплакала и закрыла лицо руками. Михаил молча сидел и смотрел на ее руки. Смысл разговора он уже понял. Тут не надо быть великим следователем, чтобы догадаться. Вот откуда взялись ожоги на ладонях – это куда интересней. Через несколько минут Марина вывалила весь разговор с Гостеевым.
- Вот и что мне делать, Миш?
- Так значит, это ты! Ожоги на ладонях откуда? Ты за картиной возвращалась?
- Да. Но… Откуда ты знаешь?
- Вот откуда у тебя эти мысли о горении, помощи… Теперь-то все понятно. Васильев надоумил, художник, мать его! Так?
- Откуда ты знаешь, что я почувствовала, коснувшись картины? Откуда? Чего ты молчишь?!
Михаил молча показал ей ладони.
- Помнишь, я все пытался изобрести новый реактив?..
- Еще бы! Ты только о нем и говорил.
- Ну вот. Его действие ты сначала услышала в голове, а теперь видишь на руках. Утром меня вызвали, сказали, что в музее могла быть подменена картина. Я провел экспертизу, а потом дотронулся…
- Ты тоже услышал мысли художника?
- Думаешь, я так резко поседел от сквозняка?
- Не льсти себе. Тобой уже давно можно детские песочницы наполнять, ну или хотя бы кошачьи лотки.
- Какая же ты язва.
- На себя посмотри, джентльмен с гармошкой! Так что ты услышал? Что он мог сказать тебе такого, от чего ты резко состарился?
- А то не понимаешь?! Думаешь, легко вдруг осознать, что сорок лет жил не правильно?
- Может, тебя еще пожалеть надо?
- Марина, блин!
- Ладно, проблема-то остается. Ты можешь нам помочь?
- Попытаюсь. Позвони своему профессору и договорись о встрече. Как-нибудь заведи разговор о взятке, картине, мол, ты сможешь предоставить ему и то, и то. Пусть выбирает.
- Ты издеваешься?
- Помолчи. Весь разговор запиши на диктофон. А через пару часиков звякни ему и скажи, что запись у надежного человека и если с тобой или с Ильей что-то случится, она попадет в полицию. Можешь мной припугнуть, скажи, что я сотрудник правоохранительных органов. Мол, вляпались вы, батенька. Такие люди, как Гостеев, наглые, но при этом трусливые. Скажи, что если Илью завалят, то он сядет, надолго сядет. Он испугается, вот увидишь.
- А если он поймет, что я блефую?
- Кто тебе сказал, что ты будешь блефовать? Диктофон я тебе дам, с отдачей конечно.
- Еще бы!
- Что же ты мне сразу не позвонила, а, Маришка? Ой! – Михаил смутился. – Извини, как-то само вырвалось.
- Ты бы трубку не взял. Илья тебе звонил, но ты никогда не отвечал. Знаешь, как он переживал? Спрашивал о тебе то и дело… А я не понимала, что отвечать? Порой казалось, лучше бы ты умер. Так было бы проще и для меня, и для Ильи.
- Он меня ненавидит?
- Не знаю. Он давно перестал спрашивать. О твоей помощи я ему не скажу. Не надо будоражить парня. Кто знает, может действие твоего реактива продлится сутки. А завтра мы и не вспомним о сегодняшнем разговоре. И все станет, как было.
- Может быть. Поэтому бери телефон и звони этой гниде прямо сейчас.
- Ты с ума сошел? Я не буду звонить при тебе.
- Звони! И кстати, ты не знаешь, кто председатель жюри?
- Какой-то профессор, я не помню… Фамилия кажется на «с». То ли Смысленко, то ли…
- Смыслов?
- Точно Смыслов!
- Матвей Григорьевич?
- Не знаю. А ты с ним знаком?
- Он в институте у меня химию преподавал. Классный дедушка. Звони!
***
- Знаешь, Миша, твой звонок стал для меня полнейшей неожиданностью, - сказал невысокий дедушка в черном пальто и черной кепке. - Но я рад, что ты вспомнил про старика. Рад, рад видеть своего бывшего ученика. Рад, что ты смог достичь больших высот. Может, преподаватель из меня не самый толковый, но за своих ребят я переживаю искренне.
- Спасибо, Матвей Григорьевич. Я тоже рад вас видеть, - Михаил улыбнулся и снял шапку. - Тепло сегодня.
- Да, - старик окинул взглядом пустую аллею. - Эти деревья без листвы с годами стали мне напоминать меня. Лысый стал, как коленка. Присядем на лавочку.
Мужчины сели. Старичок вздохнул и печально принялся разглядывать деревья.
- Ненавижу осень. Мне постоянно кажется, что я ее не переживу.
Михаил вдыхал прохладный воздух и смотрел в небо. Там кружили птицы.
- Ну, говори, бывший ученик, какое дело у тебя ко мне появилось?
- Простите за беспокойство, Матвей Григорьевич. Вы будете председателем жюри на областном этапе олимпиады по химии среди школьников?
- Да, который год без меня обойтись не могут!
- Дошли слухи, что в жюри есть гражданин, который требует взятки. Вам что-нибудь об этом известно?
- Есть одна сволочь… В семье не без урода, сам знаешь. Но с ним справиться трудно, подвески у него – мама не горюй! Стольких детей извел, падлюка, ради своей коллекции.
– Ага, и «Человека с филином»…
- Это идея фикс! Он рассказывал, что эта картина когда-то помогла ему выбрать правильную дорогу в жизни. Ты вообще в теме, Миш?
- Да, к сожалению.
- Не понимаю я таких людей. Картина, как картина, обычный славянский эпос. То и дело слышу: художник сказал то, имел ввиду это. Ничего он не хотел сказать. Просто рисовал то, что родил больной шизофренией разум. Те, кто ищут в ней глубокий смысл, ошибаются. У Васильева был явно развит комплекс неполноценности. Он же считал себя гением, а его даже в худсовет не принимали! Сейчас модно поливать грязью советские времена. И правильно делали, что не принимали!
- Его еще обвиняли в фашизме...
- Ерунда! Он обычный творческий человек. Жил в своем мире. Вокруг него была сказка! Поэтому и рисовал богатырей, голых баб, да птиц в огне.
- А картины, где изображена вторая мировая или маршал Жуков?
- О! Какой мальчишка не любит войну? Ему просто наскучили былины, вот он и брался за это. К тому же, они так или иначе похожи. Ты всмотрись в лица, люди как будто одинаковые. Васильев – просто художник, с комплексом недооцененного гения. Был у меня знакомый, страстный ценитель советских художников. Он вообще говорил, мол, человек с филином - это Велес, а Велес в его представлении был прообразом Сатаны! А посему Васильев - язычник или антихрист. Вот и вся петрушка.
Но самое главное-то другое. Наш общий друг вообразил себя этим самым мужиком с птицей. Мол, он царь и бог в одном лице и может вертеть судьбами детей. Ему плевать на их знания, способности, главное - наличие денег у родителей. А я этого не понимаю. Если ты горишь своим делом, нужно быть объективным.
- Это вторая причина, по которой я хотел с вами увидеться.
- Да? Любопытно.
- Мой сын, Илья Ожегов, есть среди участников. Я не прошу вас завышать ему оценку. Прошу проконтролировать. Справится он с олимпиадой или нет - дело второе, главное, чтобы все было честно. А то забьёт его этот ваш, понимаете?
- Мда, Миш, проблема… Трудно, конечно, я ведь не один в жюри. Но постараюсь. Не бойся, со мной Гостеев бодаться не станет, кишка тонка. Значит, по твоим стопам пошел мальчишка? Хорошо. Именно так и зарождаются династии. Значит, ты горел не напрасно. Ладно, Миш, пора мне возвращаться. Рад был увидеться.
- Спасибо!
...Михаил сложил на рабочий стол тетрадки, диски, флешки – все, что накопил за годы работы. Затем отправился на кухню. Сварил кофе, закурил. Прошёл в комнату, вынул пузырёк с реактивом, открыл его и вылил в раковину.
В голове было ясно, только иногда что-то напевали скрипки. Странно: почему именно Вагнер? И откуда теперь Михаил знал о том, что это Вагнер?
Сердце вдруг сжалось, по телу пробежала дрожь. Перед ним появился уже ставший родным человек с филином. Михаил посмотрел на него и вдруг улыбнулся. Впервые за много дней он не испугался этой встречи.
- Успел, - низким гортанным голосом произнес старик.
Михаил посмотрел ему под ноги и увидел горящий свиток с надписью "Михаил Ожегов" и неразборчивую дату. Из дыма медленно вырисовывались очертания юного ростка.
- Успел, - прошептал он.
***
Илья спал. Рядом сидела Марина. Сегодня объявили результаты олимпиады – первое место…
Марина до самого конца не верила в положительный исход. Испугался ли Дмитрий Александрович или нет, теперь останется тайной. Главное, Илья показал себя.
Завибрировал сотовый телефон.
- Привет, Марин, извини, что так поздно. Это Василенко. Я дома у Миши, он… он умер. Не знаю пока, что случилось. В общем, на рабочем столе куча всяких тетрадок с формулами, диски и письмо. Написано "сыну". Думаю, тебе тоже нужно почитать. Завтра сможешь приехать в морг на опознание?
- Да, - прошептала дрожащими губами Марина.
- Хорошо. Прости, что приходиться тебя вмешивать. Ладно, до связи. Позвони, как соберешься.
Марина положила телефон и несколько минут не шевелилась. Потом погладила сына по голове и прошептала:
- Он все-таки успел.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
-11-
Партитура для разума с оркестром.
Я ждал, а музыка внутри нарастала. Литавры крошили в порошок, труба растворяла до густой, клейкой массы. Когда вступил оркестр, фортепьянные струи бросили меня к холсту аквамариновыми мазками, всплески скрипок разлились поверх обжигающе холодными крапинами. А вокруг стелилась органная ночь, и кровавыми вишнями в ее виоле и серебре проступал кадмий.
Взгляд расщеплял полотно, не позволяя охватить картину целиком. В потоке музыки я носился, добавлял эффекты и детали. Почти бессознательно погружался в цвета, оставляя восприятие завершенности до финального аккорда.
- Чай? Может, простой воды?
Будто выключили звук на апогее, оборванной струной задребезжало в висках. Черт, как не вовремя! Я обернулся, скривившись на улыбку супруги - все тридцать два белоснежных зуба, остальное расплывчато сливалось со стенами подвала за стеклами запотевших очков.
- Анальгетик.
- Опять боль?
Силуэт шагнул из кладки, жена приблизилась, окутав запахом ромашкового шампуня, отчего еще сильней стиснуло голову. Она встрепала мне шевелюру, массируя, надавливая мягкими до отвращения пальцами.
- Мистер Нерисован?
Так называли мы короткие периоды, когда не мог выдавить ни крупицы, но сейчас на холсте оживал шедевр, я ощущал его всем телом, как и мелодию, что затаилась в недрах сознания, будучи потревоженной вмешательством.
Я выскользнул из-под назойливых рук, протер очки полой забрызганного краской халата, так и не вернув их на место. Теперь очертания двоились, но обрели гамму – персиковой кожи в розовой ткани платья, льна кудряшек на фоне кирпича. И вечно счастливое лицо. Две жены – это слишком.
- Ты чего хотела? – я еле сдерживался, чтобы не сорваться.
- Чаю, - она вновь потянулась ко мне, - предложить. Вода вскипела. Сейчас приедет Альфред, ты же помнишь, он приглашен на пикник. Вы не виделись сколько – год? Два? Старый друг лучше новых двух, ведь так?
Альфред… Я его не слишком ждал, и лучше б разразилась буря, чтобы «друг» застрял в пути, так и не добравшись.
- Мария, обезболивающее!
- Ах, да.
Она прошуршала мимо столиков, заваленных рабочим материалов, полок с красками и кистями, зацепила вешалку из оленьих рогов и уже взобралась на пару ступеней.
- Постой! - окликнул. - Что не так в картине? Ты намекнула – это отврат.
- Картине? – все четыре карих глаза округлились в юбилейные монеты, взгляд прыгал от меня на мольберт.
Я надел очки, и в мозгу завибрировала новая порция боли. Передо мной стоял чистый холст. Девственный, как стираная простыня.
- Пошла вон отсюда! Пошла вон! И не забудь возвратиться!
Я орал, пока шлепки ног Марии не стихли на лестнице.
С ней улетучились ромашки, вернулся тягучий аромат масляных красок – будоражащий, словно понюшка табака. Вытеснив отголоски щебетания о чаях, Альфредах и прочем, в мастерскую спустилась вожделенная тишина, разбавленная потрескиванием больной сетевой нестабильностью лампы. Она вдруг зашуршала барабанными щётками, вступили руты, а затем пружинистая скрипка распрямилась в моей голове, вытолкнув пробку боли. Внутрь хлынула музыка, я схватился за кисти.
Казалось, прошла вечность, но оркестр не стихал. Серенаду раннего утра взрывал цокот копыт и гиканье охотников, затравливающих зверя. Их жертва - благородный олень, петляя, прорывался сквозь кусты. Но живое кольцо замкнулось, боем ударных затрепетало сердце животного под дулами ружей.
- Моя добыча, - взвизгнула флейта.
- Нет, он мой! – вторил тромбон голосами охотников.
Спустя мгновение люди катались по земле, клинками полосуя друг друга, ногтями разрывая кожу. Они превратились в бесформенный, ослепленный злобой клубок, верещащий фальшивыми нотами. А посреди кровавого бедлама застыл олень, и не страх, но удивление плескалось в зрачках, а ветви рогов ловили отлетающие под ударами тела.
Лишь в финале сюиты я отступил от полотна. Картина жила, она стонала человеческими муками, билась сердцем зверя. Бока животного блестели от испарины, я тоже взмок, и пот катился с липких волос. Но удовлетворение перебарывало усталость, хотя меня качало от изнеможения и голода.
Сверху доносились прощания – кажется, Альфред так и не дождался меня, а я не в силах был подняться. Потом все смолкло. Время тянулось бесконечной чередой вдохов и выдохов, пока не зарядился организм.
Бросив последний взгляд на картину, уже без труда я выбрался из мастерской, и линзы не спасли от ослепляющего дня, бликов солнца в столовом серебре. Остановился, влажно смаргивая. Жена хлопотала на веранде над полными блюдами и подносами, будто вновь ждала гостей.
- Как твоя голова? – она смотрела сквозь свисающие локоны, потом ахнула, спохватившись. Выпрямилась, чуть не уронив ложку. – Прости, забыла про лекарство.
- Все в порядке.
Действительно, я чувствовал себя как нельзя лучше. Бухнулся за стол, ухватил полоску бекона и отправил в рот, затем еще и еще, словно голодал неделю. Мария укоризненно косилась, отодвигая подальше тарелки с едой.
- Не можешь потерпеть? Сейчас прибудет Альфред - он на подъезде, только что звонил. И вместе сядем.
Я закашлялся, подавившись, жена тут же оказалась рядом, заботливо похлопала по спине.
- Разве ты уже не проводила его? - с хрипом сплюнул и слова, и мясо под звонкий хохот Марии.
- Ах, этот Нерисован! Теряешь чувство времени, Артурчик, я успела только расставить посуду. А вот и Альфред!
Я глядел, как жена, распахнув объятия, несется по садовой дорожке к усатому, брюнетистому господину, слегка полноватому для обтягивающего костюма. Он казался мне чужим.
- Ба-а, старик, да ты ничуть не изменился! – гудел Альфред, тиская так, что я ощущал перестук собственных костей.
Льстец. С каждым прожитым годом, да что там – месяцем, сухотка истончала меня все больше, а запущенные без парикмахерских ножниц волосы отрастали все длинней. Но каким был Альфред, я не мог припомнить, лишь едкий запах его сигар привычно забивался в нос. И почему-то войлока вперемешку с соломой. А еще напрашивалась эта тупая кличка.
- Здравствуй, Фро, здравствуй.
Он хохотнул.
- Академия художественных искусств! Мы считали себя последователями Босха или того круче. Но молодость прошла, а вместе с ней и грезы.
- Поэт, - супруга уже разливала вино - пурпурное, как ее зардевшиеся в ожидании приятного досуга щеки. Она тонко демонстрировала округлости под складками платья, будто созданные тем же стеклодувом, что и бокалы.
Фро благодарно повозил усами по ее запястью, не упустив возможности заглянуть в глубокий вырез на груди.
- Вы прекрасны, Мария, - и, пригубив спиртное, облюбовал кресло-качалку. - А сад – я бы писал с него картины.
Меня тоже поражало неувядающее буйство зелени – изумрудной, не запыленной по лету. Словно невидимый художник всякий раз добавлял красок, разрисовывал лепестки цветов и покрывал деревья сочными плодами. Мария не касалась сада, он преображался вне усилий, благоухая нежной сладостью.
Сегодня природные ароматы спутывались с аппетитностью шкворчащих на углях колбасок.
- Этот запах напоминает мне профессора Ламма, - голос Альфреда сменился на акцент и хрипотцу. - «Чтобы харашо воспринимайт материал, нушно вкусно кушайт. А чтобы вкусно кушайт, надо посещайт Бавария». Интересно, он имел в виду город, или то псевдо-немецкое кафе, куда мы порой забегали?
Фро качался, высоко задрав ноги, почти доставая носами ботинок до склонившихся к веранде грушевых ветвей, так и грозясь проткнуть наливной плод. Я надкусил мякоть, не срывая.
- А это мадам Ковальски. Точно она, - произнес с набитым ртом.
- Ну ты шельмец!
Наверно, я все же знал этого человека. Даже проводил с ним лучшие годы, но серая труха покрывала воспоминания, а Фро продолжал ими жить.
- Тогда мы гнались за славой. Что осталось? Будни , бизнес… Говорят, ты еще рисуешь?
Конечно! Альфред мог оценить истинное творение!
- Пойдем, я покажу.
Мастерская замкнулась темным склепом после яркого солнца. Чучела животных – наследство отца, стеклянными взглядами проводили нас вглубь подвала. Альфред пнул вешалку, та, загремев, царапнула рогами по стене.
- Брр, жуть. Я бы выкинул все это. Невольно представляешь, как один из них лишил жизни твоего папашу.
Фро передернуло.
- А вонь, фу! Залежалая солома, гниль и… пакля. Мерзость!
Странно, я чувствовал подобное, но не Альфред ли принес этот запах?
- Показывай, да поскорей бы убраться отсюда.
Я повернул мольберт. На лице Альфреда прописалось не то, чтобы изумление - увиденное парализовало его. И только в широко распахнутых глазах отражалась сцена охоты.
- Ничего себе, - выдавил он, наконец. – Превосходно, Артур. Твоя картина дьявольски прекрасна.
Меня осветили лучи признания, той самой славы, которой жаждал в юности. Голова вновь заполнилась музыкой - маршем торжества.
- Надо рассказать жене.
Я помчался наверх.
Не знаю, как Фро опередил меня. Он верхом сидел на деревянном ограждении веранды и шептался с Марией, украдкой косясь на дверь, как соглядатай, докладывающий хозяину. Я замер, но остановился не от их заговорщицкого вида, не от кривых ухмылок, а от дула охотничьего ружья в руках у Альфреда и звериного рыка. Огромная тень наползала сзади, обернувшись, я глаза в глаза встретился с бурым медведем, вываливающимся из комнат. Он поднялся на задние лапы, готовый наброситься.
Альфред без эмоций целился в животное, словно его не испугало ни внезапное появление лесного гостя, ни слюнявый оскал. Была спокойна и Мария, моя жена, изогнувшись, целовала слоновью шею Фро, скользила язычком по двойному подбородку. Моя жена целовала Фро!
Но Альфред не спешил жать на курок, отвечая на ласки, приговаривая как бы между прочим:
- Твой муж болен, - чмок-чмок. - По-моему, Артур сдвинулся после смерти отца. Он показал мне картину - картину, которой не было. Пустой холст.
- Да, я знаю, - вновь поцелуи.
А за моей спиной ревел медведь.
Мария нежно обхватила пальцами ружье, словно держа нечто другое от Фро. Подула на ствол.
И Альфред выстрелил. Но попал не в зверя.
Он убил меня! О боже, как болит голова!
Мне слышались песни ангелов, но они оказались гудением лампы в мастерской. Я на ощупь поднялся, с хрустом расплющив слетевшие очки. Память, забавляясь, сразу же подкинула недавний ад, только в голове разливалась не боль – там играл оркестр.
- Тебе надо лечиться. Твой холст пуст. Пуст. Пуст, - исполнял арию эфемерный Альфред под аккомпанемент фортепиано и виолончели, но я все равно тащился к мольберту.
И тот не был пустым, близорукость даже помогла рассмотреть детали – с полотна смотрел Фро, если можно смотреть задней частью, когда передняя зажата в пасти у медведя. По зубам животного стекала кровь, переломленное ружье валялось под лапами.
Меня разобрал смех, я остервенело хохотал вместе с фанфарным тушем. Картина вышла настолько реалистично, что различалось бульканье в порванной глотке Альфреда. Рад приветствовать тебя, Фро. Как дела, дорогой друг? Ха-ха-ха!
- Твои таблетки.
Подслеповатый, не сразу разглядел Марию. Но разве я просил?
- Оставь, мне лучше. Как? – в последний раз хихикнув, кивнул на полотно.
- О, господи… - ахнула она, что-то шелестя упало, наверно, жена выронила лекарство. Я полцарства отдал бы за очки, чтобы видеть выражение лица Марии.
- Значит, существует! – подскочил, притягивая супругу к себе, - Скажи, это ли не шедевр?
- Это ужасно. Ты болен, Артур, - она старалась высвободиться, но я до хруста сжимал пальцы.
- Ну да, твой любовничек, и в таком нелицеприятном виде! Ничего страшного, это всего лишь картина. Можете забавляться дальше.
- Что ты несешь? – Мария вырывалась, - Отпусти!
- Или доказать, что я не хуже Фро?
Я сдирал платье с жены, повалив ее на пол, затыкая поцелуем рот. Она кусала мне губы до железного привкуса и липких струек. Елозила по грязному бетону, что-то пыталась сказать.
- Что-что, не слышу?
Слова Марии тонули в инструментальном многоголосье, я закинул ноги жены на плечи.
- Хочешь извиниться?
- Артур, пожалуйста, не надо. У нас будет ребенок.
Но я, двигаясь в ритме музыки, уже овладел ей. Грубо, как уличной шлюхой,– так, если бы хотел проткнуть насквозь.
Потом она растеклась, будто ручьи слез смывали кожу. Мария стала мокрой, хлюпающей кучей у мольберта. Я не испытывал жалости ни к жене, ни к выродку, что носила под сердцем. А вот картина показалась незаконченной - дерево посередине полотна смотрелось слишком голо.
- Мне кажется, или чего-то не хватает?
Я рывком поднял Марию, последний раз глянул в умоляющие глаза и пригвоздил ее к мольберту тем, что попалось под руку, пропустив сквозь шею не слишком острую, зато добротную кисть. Кровь залила картину, мозг не выдержал, и опять лопнула струна.
- Мама! Где ты, мама?
Детский голосок мешал спать, выдергивал из чудесных сновидений, где я был богат и счастлив, а поклонники носили на руках. Там у меня родилось дитя – кареглазая девочка со светлыми кудряшками, там Мария никогда не знала Альфреда.
Ребенок? Я открыл глаза, ощутив чужое присутствие. На постель забиралась малышка лет пяти и не сводила с меня умных глазенок. Жаль, что Мария не воскреснет, я мечтал о такой крохе. Как она очутилась здесь, может это дочь Фро? Дьявол! Не дай боже она спускалась в подвал.
Мне стало душно в проветренной комнате. Сел, откинув одеяло, чувствуя на теле сырость. Но не кровь. Я выдохнул.
- Кто твоя мама?
- Ну вот, - опечалилась девчушка, теребя подол ночной сорочки, - ты опять начинаешь эту дурацкую игру. Надоело, папа.
- Я – твой отец?
- Перестань!
Значит, у меня есть дочка. Всегда была, только я об этом запамятовал, как и о многом другом. И ее имя…
- Рита?
- Лика.
Да-да, любимое - Мария несомненно пошла у меня на поводу. На губах горели ее укусы.
- Что я натворил!
- И в чем же провинился мой любимый муженек?
- Мамочка!
Жена, еще растрепанная и с утренними припухлостями, из светлого проема скользнула на постель, подставляя щечку. Девочка с готовностью принялась расцеловывать мать, я же не двигался, ошеломленный. Теплая нежность исходила от Марии, ромашковый шлейф окутывал уютней, чем одеяло.
- Ты жива?
- Ах, вот в чем дело, - супруга встрепенулась - прямо хитрая лисица на украденной сметане. – Пойди, детка, погуляй. У меня есть к папе важный разговор.
Она чуть подтолкнула малышку, и та, звучно топая, побежала вглубь дома. Локоны Марии коснулись уха, взметнулись от шепчущего ветерка.
- Сегодня ночью ты вел себя, как дикий самец. Повторим?
И мы сплелись воедино.
- Вставай, Артурчик, пора завтракать.
Легким мотыльком супруга выпорхнула из спальни, оставив аромат на скомканной простыне, еще влажной от любовных утех. В складках я нашел неповрежденные очки, нацепляя их и одежду почти на ходу, спустился по винтовой лестнице к столу гостиной.
Кружки дымились чаем. Каминные статуэтки сквозь пар и лучи глядели с завистью, как я глотал фруктовый настой, закусывал конфетами. Мария играла в саду, плетя дочурке венки из одуванчиков. И вальс кружился, охватывая дремой, где семья – лучшее из творений.
- Ноэл, очнитесь. Артур, это вы убили супругу?
Я вздрогнул.
Надо мной нависала фигура полицейского инспектора, прямая и длинная, как доска. Остальные кружили по гостиной, слонялись в просторных комнатах, рассматривая голые обои, словно музейные экспонаты. С улицы доносился протокольный бас.
- Два трупа в разной стадии разложения. Один хозяйки дома - смертельное ранение в шею. Второй почти скелет - мужчина, судя по всему. Загнан по плечи в чучело медведя. И на вешалке бурые пятна, похоже, найдем еще тела.
- Артур, - инспектор теребил меня за рукав, - что здесь произошло, можете объяснить? Весь подвал в запекшейся крови и пугающе чистый холст посреди кошмара. Что это значит, Артур?
Чужие люди проносили мимо то, что прежде было животными, из обтрепанных голов вываливалась солома и пакля.
- Я видел многое, но такое! - продолжал полицейский. - Резня в подвале и просто шедевры на стенах комнат. Картины семейного счастья: пикники с друзьями, любовь, дети. Я бы мог считать вас талантом, если б не трупы, протухшая еда, грязь повсюду. И запущенный сад.
По гостиной гулял сквозняк, но не леденящий до костей, а освежающе прохладный в букете лиственной горчинки, цветущих розовых кустов. Зеленью бились в окно тонкие ветви, сквозь них радостно махала жена.
- Что вы видите? – елейно пропел инспектор, аккуратно сводя мне руки за спиной.
- Марию, собирающую цветы.
Не в бреду ли явился этот господин?
- А тут? – кивнул он в сторону.
Там, свисая ножками с подоконника, дочка причесывала куклу. Напевая, вплетала одуванчики в косу, оправляла кружевные ленты.
- Дочь сидит на окне.
Медленно, будто стараясь не спугнуть, полицейский наклонился. Овеял пылью и старением, царапнул колкой бородкой.
- Ноэл, - прошептал он вкрадчиво, но членораздельно, - у вас нет детей, вместо цветов – бурьян, а окна заколочены изнутри.
Щелчок, и железом стиснуло запястья.
Я погибал. Меня засасывало в тоннель, в световое пространство между стальными перегородками. Откуда-то извне бубнили черти или боги, вынося вердикт: «Опухоль мозга. Не жилец». Траурно ныли трубы, молотками стучали ударные, заколачивая гроб. Я писал прощальную картину, автопортрет на смертном ложе в центре всеобщего распада. Искусство как катализатор взрыва…
- Тварь, он укусил меня!
- Вяжите его! Сестра!
Наверху смилостивились, даруя отсрочку под растрескавшимся потолком на железной кровати. Меня стянули ремнями до невозможности вдохнуть полной грудью и оставили на грани между болью и забытьем. Музыка больше не возвращалась – ни во сне, ни наяву, в минуты прояснений я безумно тосковал по ней. Медсестры кормили с ложки или подкладывали судно, держась настолько отдаленно, насколько позволяло им желание выжить. И действительно, мысли о гибели этих коварных созданий нередко посещали меня - быть может, выполненной на полотне, а может и реальной. Поднапрягшись, я пытался разорвать путы, но очередной укол лишал последних сил.
Иногда заходил доктор, пышный и румяный, как свежий пирог. Уткнувшись в блокнот, он не глядел на меня, хотя и отчитывал по-разному, но об одном же.
- Эх, натворили вы дел, голубчик. Обратись раньше, последствий можно было бы избежать. К сожалению, болезнь не оставила вам шансов. Или к счастью…
Похоже, внушал, что и вправду - смерть к счастью, мне для натуры определенно сгодился бы такой мерзкий типаж. Я хотел жить. Но не прожигать годы, а писать мастерски, на загляденье, носясь по волнам симфонии.
И однажды в палату вошла Мария. Наконец-то выбралась ко мне, не представляю, чего ей стоило пробиться сюда - за толстые стены, за окна с решётками. Супруга привела дочурку, а мое счастье, моя детка, пряталась за материнскую спину, не узнав поначалу в сникшем растении своего отца.
- Обними папу, - шепнула Мария.
Осторожно, бочком Лика подобралась к кровати и вдруг припала поверх тугих ремней. Я разрыдался от стыда и в тоже время радости, слезы, не останавливаясь, обильно смачивали путаные лохмы, увлажняли продавленный матрац.
- Не плачь, мамочка принесла тебе кое-что.
Гладкое дерево легло на мою ладонь – кисти. И вместо гомонящего диссонанса зазвучала увертюра, лазоревой трелью в охре флажолетов. Пахнуло красками. Я ждал. А музыка внутри нарастала…
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
Рассказ удален по просьбе автора
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 1847
Замечания : 0%
Голосование объявляю открытым.
У вас 14 дней!
5-го июля закрываю лавку! Так что пошли! И напоминаю, дуэлянты должны давать развернутые рецензии и на свои тексты так же!
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Ну, я просто обязан быть первым! Это традиция)))
В общем, комментарии к 1-м двум работам:
Обычные вещи Честно? Не понял. Во-первых, все Кириллы (Если он, конечно, не из Украины) подадут в суд, ибо КириЛЛ!  Во-вторых, метаморфоза. Из человека в волшебника? Преображение дома? И связь между персонажами стерлась. То есть получается, что герои загнаны в рамки в них существуют, но не дышат. Ай эм сорри мама.
Итог:
Магический реализм - с учетом деревенских волшебников, можно сказать.
Метаморфоза - не увидел как таковой.
Подача - увы.
Нищенка Этот текст заметно высок, по сравнению с первым. О стиле не говорим, но читать было приятно. Героиня раскрыта, можно так сказать с двух сторон, она способна оценивать и делать выводы. Поэтому в этой работе мы видим действие. Но, где магия? Мы раскрываем метаморфозу из женщину в нищенку. Более того способность вообще на грани фантастики. Дали бы нищенке ярлык ведьмы, цыганки, чего требовал жанр.
Итог:
Магический реализм - я не увидел магии. Реально, но фантастично.
Метаморфоза - раскрыта.
Подача - хорошо.
Ту би конт...
|
|
|
