Даже в темноте Риэ догадался, что его собеседник размахивает руками.
Казалось, он готовит про себя речь, и она и впрямь вдруг вырвалась наружу и
полилась без запинок:
-- Видите ли, доктор, чего я хочу -- я хочу, чтобы в тот день, когда
моя рукопись попадет в руки издателя, издатель, прочитав ее, поднялся бы с
места и сказал своим сотрудникам: "Господа, шапки долой!"
Это неожиданное заявление удивило Риэ. Ему почудилось даже, будто Гран
поднес руку к голове жестом человека, снимающего шляпу, а потом выкинул руку
вперед. Там наверху, в небе, с новой силой зазвенел странный свист.
-- Да, -- проговорил Гран, -- я обязан добиться совершенства.
При всей своей неискушенности в литературных делах Риэ, однако,
подумал, что, очевидно, все происходит не так просто и что, к примеру, вряд
ли издательские работники сидят в своих кабинетах в шляпах. Но кто его знает
-- и Риэ предпочел промолчать. Вопреки воле он прислушивался к таинственному
рокоту чумы. Они подошли к кварталу, где жил Гран, и, так как дорога слегка
поднималась вверх, на них повеяло свежим ветерком, унесшим одновременно все
шумы города. Гран все продолжал говорить, но Риэ улавливал только половину
его слов. Он понял лишь, что произведение, о котором идет речь, уже
насчитывает сотни страниц и что самое мучительное для автора -- это добиться
совершенства...
-- Целые вечера, целые недели бьешься над одним каким-нибудь словом...
а то и просто над согласованием.
Тут Гран остановился и схватил доктора за пуговицу пальто. Из его почти
беззубого рта слова вырывались с трудом.
-- Поймите меня, доктор. На худой конец, не так уж сложно сделать выбор
между "и" и "но". Уже много труднее отдать предпочтение "и" или "потом".
Трудности возрастают, когда речь идет о "потом" и "затем". Но, конечно,
самое трудное определить, надо ли вообще ставить "и" или не надо.
-- Да, -- сказал Риэ, -- понимаю. Он снова зашагал вперед. Гран явно
сконфузился и догнал доктора.
-- Простите меня, -- пробормотал он. -- Сам не знаю, что это со мной
нынче вечером.
Риэ ласково похлопал его по плечу и сказал, что он очень хотел бы ему
помочь, да и все, что он рассказывал, его чрезвычайно заинтересовало. Гран,
по-видимому, успокоился, и, когда они дошли до подъезда, он, поколебавшись,
предложил доктору подняться к нему на минуточку. Риэ согласился.
Гран усадил гостя в столовой у стола, заваленного бумагами, каждый
листок был сплошь покрыт микроскопическими буквами, чернел от помарок. .
-- Да, она самая, -- сказал Гран, поймав вопросительный взгляд Риэ. --
Может, выпьете чего-нибудь? У меня есть немного вина.
Риэ отказался. Он глядел на листки рукописи.
-- Да не глядите так, -- попросил Гран. -- Это только первая фраза. Ну
и повозился же я с ней, ох и повозился.
Он тоже уставился на разбросанные по столу листки, и рука его,
повинуясь неодолимому порыву, сама потянулась к странице, поднесла ее
поближе к электрической лампочке без абажура. Листок дрожал в его руке. Риэ
заметил, что на лбу Грана выступили капли пота.
-- Садитесь, -- сказал он, -- и почитайте.
Гран вскинул на доктора глаза и благодарно улыбнулся.
--- Верно, -- сказал он, -- мне и самому хочется вам почитать.
Он подождал с минуту, не отрывая взгляда от страницы, потом сел. А Риэ
вслушивался в невнятное бормотание города, которое как бы служило
аккомпанементом к свисту бича. Именно в этот миг он необычайно остро ощутил
весь город, лежавший внизу, превратившийся в наглухо замкнутый мирок,
раздираемый страшными воплями, которые поглощал ночной мрак. А рядом глухо
бубнил Гран: "Прекрасным утром мая элегантная амазонка на великолепном
гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса..." Затем снова
наступила тишина и принесла с собой невнятный гул города-мученика. Гран
положил листок, но глаз от него не отвел. Через минуту он посмотрел на Риэ:
-- Ну как?
Риэ ответил, что начало показалось ему занимательным и интересно было
бы узнать, что будет дальше. На это Гран горячо возразил, что такая точка
зрения неправомочна. И даже прихлопнул листок ладонью.
-- Пока что все это еще очень приблизительно. Когда мне удастся
непогрешимо точно воссоздать картину, живущую в моем воображении, когда у
моей фразы будет тот же аллюр, что у этой четкой рыси -- раз-два-три,
раз-два-три, -- все остальное пойдет легче, а главное, иллюзия с первой же
строчки достигнет такой силы, что смело можно будет сказать: "Шапки долой!"
Но пока что работы у него непочатый край. Ни за какие блага мира он не
согласится отдать вот такую фразу в руки издателя. Хотя временами эта фраза
и дает ему чувство авторского удовлетворения, он отлично понимает, что пока
еще она полностью не передает реальной картины, написана как-то слишком
легковесно и это, пусть отдаленно, все-таки роднит ее со штампом. Примерно
таков был смысл его речей, когда за окном вдруг раздался топот ног бегущих
людей. Риэ поднялся.
-- Вот увидите, как я ее поверну, -- сказал Гран и, оглянувшись на
окно, добавил: -- Когда все это будет кончено...

"Ну как амазонка?" -- нередко спрашивал Тарру. И Гран с вымученной
улыбкой всякий раз отвечал одними и теми же словами: "Скачет себе, скачет!"
Как-то вечером Гран сообщил, что он окончательно убрал эпитет "элегантная"
применительно к своей амазонке и что отныне она будет фигурировать как
"стройная". "Так точнее", -- пояснил он. В другой раз он прочел своим
слушателям первую фразу, переделанную заново: "Однажды, прекрасным майским
утром, стройная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим
аллеям Булонского леса".
-- Ведь правда, так лучше ее видишь? -- спросил он. -- И потом, я
предпочел написать "майским утром" потому, что "утро мая" отчасти замедляет
скок лошади.
Затем он занялся эпитетом "великолепный". По его словам, это не звучит,
а ему требуется термин, который с фотографической точностью сразу обрисовал
бы роскошного о коня, существующего в его воображении. "Откормленный" не
пойдет, хоть и точно, зато чуточку пренебрежительно. Одно время он склонялся
было к "ухоженный", но эпитет ритмически не укладывался во фразу. Однажды
вечером он торжествующе возвестил, что нашел: "гнедой в яблоках". По его
мнению, это, не подчеркивая, передает изящество животного.
-- Но так же нельзя, -- возразил Риэ.
-- А почему?
-- Потому что в яблоках -- это тоже масть лошади, но не гнедая.
-- Какая масть?
-- Неважно какая, во всяком случае, в яблоках -- это не гнедой.
Гран был поражен до глубины души.
-- Спасибо, спасибо, -- сказал он, -- как хорошо, что я вам прочел. Ну,
теперь вы сами убедились, как это трудно.
-- А что, если написать "роскошный", -- предложил Тарру.
Гран взглянул на него. Он размышлял.
-- Да, -- наконец проговорил он, -- именно так! И постепенно губы его
сложились в улыбку. Через несколько дней он признался друзьям, что ему
ужасно мешает слово "цветущий". Так как сам он нигде дальше Орана и
Монтелимара не бывал, он приступил с расспросами к своим друзьям и требовал
от них ответа -- цветущие ли аллеи в Булонском лесу или нет. Откровенно
говоря, ни на Риэ, ни на Тарру они никогда не производили впечатления
особенно цветущих, но убедительные доводы Грана поколебали их уверенность. А
он все дивился их сомнениям. "Лишь одни художники умеют видеть!" Как-то
доктор застал Грана в состоянии неестественного возбуждения. Он только что
заменил "цветущие" на "полные цветов". Он радостно потирал руки. "Наконец-то
их увидят, почувствуют. А ну-ка, шапки долой, господа!" И он торжественно
прочел фразу: "Однажды, прекрасным майским утром, стройная амазонка неслась
галопом на роскошном гнедом коне среди полных цветов аллей Булонского леса".
Но прочитанные вслух три родительных падежа, заканчивающих фразу, звучали
назойливо, и Гран запнулся. Он удрученно сел на стул. Потом попросил у
доктора разрешения уйти. Ему необходимо подумать на досуге.

Голова Грана глубоко ушла в подушки, кожа на лице приняла зеленоватый
оттенок, взор потух. Не отрываясь, он глядел на чахлое пламя, которое Тарру
разжег в печурке, кинув туда старый ящик. "Плохо дело", -- твердил он. И из
глубин его охваченных огнем легких вместе с каждым произнесенным словом
вылетал какой-то странный хрип. Риэ велел ему замолчать и сказал, что зайдет
попозже. Странная улыбка морщила губы больного, и одновременно лицо его
выразило нежность. Он с трудом подмигнул врачу: "Если я выкарабкаюсь, шапки
долой, доктор!" Но тут же впал в состояние прострации.
Через несколько часов Риэ и Тарру снова отправились к Грану, он
полусидел в постели, и врач испугался, увидев, как за этот недолгий срок
преуспела болезнь. Но сознание, казалось, вернулось, и сразу же Гран
каким-то неестественно глухим голосом попросил дать ему рукопись, лежавшую в
ящике. Тарру подал ему листки, и Гран, не глядя, прижал их к груди, потом
протянул доктору, показав жестом, что просит его почитать вслух. Рукопись
была коротенькая, всего страниц пятьдесят. Доктор полистал ее и увидел, что
каждый листок исписан одной и той же фразой, бесконечными ее вариантами,
переделанными и так и эдак, то подлиннее и покрасивее, то покороче и
побледнее. Сплошные месяц май, амазонка и аллеи Булонского леса, чуть
измененные, чуть перевернутые. Тут же находились пояснения, подчас
невыносимо длинные, а также различные варианты. Но в самом низу последней
страницы было прилежно выведено всего несколько слов, видимо недавно, так
как чернила были еще совсем свежие: "Дорогая моя Жанна, сегодня
Рождество..." А выше -- написанная каллиграфическим почерком последняя
версия фразы. "Прочтите", -- попросил Гран. И Риэ стал читать:
-- "Прекрасным майским утром стройная амазонка на великолепном гнедом
скакуне неслась среди цветов по аллеям Булонского леса.,."
-- Ну как получилось? -- лихорадочно спросил больной.
Риэ не смел поднять на него глаз.
-- Знаю, знаю, -- беспокойно двигаясь на постели, пробормотал Гран, --
сам знаю. Прекрасным, прекрасным, нет, не то все-таки слово.
Риэ взял его руку, лежавшую поверх одеяла.
-- Оставьте, доктор. У меня времени не хватит...
Грудь его мучительно ходила, и вдруг он выкрикнул полным голосом:
-- Сожгите ее!
Доктор нерешительно взглянул на Грана, но тот повторил свое приказание
таким страшным тоном, с такой мукой в голосе, что Риэ повиновался и швырнул
листки в почти погасшую печурку. На мгновение комнату озарило яркое пламя, и
ненадолго стало теплее. Когда доктор подошел к постели, больной лежал,
повернувшись спиной, почти упираясь лбом в стену. Тарру безучастно смотрел в
окно, будто его ничуть не касалась эта сцена. Впрыснув больному сыворотку,
Риэ сказал своему другу, что вряд ли Гран дотянет до утра, и Тарру вызвался
посидеть с ним. Доктор согласился.
Всю ночь он мучился при мысли, что Грану суждено умереть. Но утром
следующего дня Риэ, войдя к больному, увидел, что тот сидит на постели и
разговаривает с Тарру. Температура упала. Единственное, что осталось от
вчерашнего приступа, -- это общая слабость.
-- Ах, доктор, -- начал Гран, -- зря я это. Но ничего, начну все
заново. Я ведь все помню.

Гран и доктор шагали рядом в последних отблесках сумерек. И словно это
происшествие разом сняло оцепенение, дремотно окутывавшее весь квартал,
отдаленные от центра улицы снова наполнились радостным жужжанием толпы. У
подъезда дома Гран распрощался с докторам. Пора идти работать. Но с первой
ступеньки он крикнул доктору, что написал Жанне и что теперь он
по-настоящему рад. А главное, он снова взялся за свою фразу. "Я из нее все
эпитеты убрал", -- объявил он.
И с лукавой улыбкой он приподнял шляпу, церемонно откланявшись доктору.